— Мне давно неприятно прикасаться к тебе, — презрительно говорит. Нет, цедит сквозь зубы. — У тебя не кожа, а сухой пергамент… Я будто с мумией ложусь в кровать.
Прикрываю дрожащими пальцами рот, чтобы не закричать, не завыть. — Ты же знаешь… У меня гормональный сбой… Я же лечусь, Паша…Доктор сказал...
— Ты сама просила поговорить, — взрывается его высокомерный смешок. — Сама спросила, что не так. Я тебе ответил честно и без лжи. Ты постарела.
Закрываю глаза. Кутаюсь в шаль и отворачиваюсь от жестокого Павла, чтобы спрятать слезы. Он уже у двери, поправляет галстук — тот самый, что я дарила.
— Если ты сейчас уйдешь… к ней… — сипло шепчу я, — то я тебе этого не прощу…
Мы стоим на краю пропасти, заглянули в нее и увидели дно. Увидели то, что могло быть с нами, если бы поленилась поднимать скандал из-за его измен.
Возраст не просто отнял силы. Он содрал с них всю шелуху иллюзий, всю показную браваду, оставив голую, неприглядную суть: два старых, несчастных человека, связанных когда-то грязным поступком, который теперь, в старости, не приносит ничего, кроме стыда или равнодушия.
Он стоит передо мной, этот некогда грозный хищник, теперь – старый, разъяренный и абсолютно бессильный зверь в клетке собственного тела и возраста.
Он больше не имеет надо мной власти. Никакой. Ни денежной, ни физической, ни эмоциональной. Он – пленник времени, а я – его смотрительница. И это… восхитительно.
Лучше быть агрессивным, самодовольным уродом, чем честным слизняком для сына. Пусть лучше ненавидит меня, злится, обвиняет, но не жалеет.
Зачем влюбляться, тратить силы, время, идти на компромиссы, если в итоге ждет развод?