Государство держится на земледельцах, каким был Михаэлс; оно пожинает плоды их труда и в благодарность плюет на них.
Трудно проявлять доброту к человеку, которому ничего не нужно. Говори, чего тебе хочется, не бойся, тогда ты все получишь
Нам дали старый ипподром, много колючей проволоки и приказали перевоспитывать людские души. В душах мы смыслим мало, но исходя из того, что душа все-таки как-то связана с телом, мы заставляем заключенных отжиматься и маршировать взад-вперед. Оглушаем их музыкой духового оркестра и показываем фильмы, в которых молодые солдаты в ладно пригнанных формах учат седовласых деревенских старейшин истреблять москитов и пахать по контуру поля. После такой обработки мы выдаем им свидетельство, что они исправились, и отправляем в трудовые части, где они носят воду и роют сортиры. На больших военных парадах перед камерой непременно проходит вместе с танками, ракетами и полевой артиллерией такая трудовая часть — в доказательство того, что мы умеем обращать врагов в союзников; однако я заметил, что на плече у них не винтовки, а лопаты.
Когда мать умирала в больнице, думал он, и знала, что конец её близок, она искала взглядом не меня, а ту, что стояла за мной, - свою собственную мать или хотя бы её призрак. Для меня она была старуха, но для себя самой оставалась ребёнком, и она кричала, чтобы мать взяла её за руку и помогла ей.
Он точно камешек, который лежал себе тихо с сотворения мира, а сейчас его вдруг подняли и перебрасывают из рук в руки. Маленький твердый камешек, он вряд ли замечает, что творится вокруг, так он замкнут в себе и в своей внутренней жизни. Он прошел через приют, через лагеря и лазареты, и еще бог знает через что он прошел, и ничто не оставило на нем следа. Даже мясорубка войны. Существо, не рожденное смертной матерью и само не способное дать никому жизнь
Может быть, единственное, что он может есть, - это хлеб свободы.
— Ты спрашиваешь, Михаэле, чем ты лучше других. Я тебе отвечу: ничем. Но это не значит, что ты никому не нужен. Нужны все. Даже воробьи. Даже самый маленький муравей.
Он долго смотрел в потолок, точно шаман, совещающийся с духами, потом заговорил.
— Моя мать всю жизнь работала, — сказал он. — Мыла людям полы, готовила им еду, мыла грязную посуду. Стирала их белье. Отмывала после них ванну. Чистила на коленях унитаз. А когда она состарилась и заболела, она им стала больше не нужна. Они забыли о ней. Потом она умерла, и ее сожгли. А мне дали коробку с прахом и сказали: „Вот твоя мать, забери ее, она нам не нужна“.
– Свиньи не знают, что идет война, – сказал он. – Апельсины не знают, что идет война. Еда все так же растет. Кто-то должен ее есть.
Незаметнейший из незаметных, такой незаметный, что сразу бросаешься в глаза.
Сколько же можно вырывать из сердца нежность? Ведь оно в конце концов окаменеет.
Людям с такой огромной душой на земле нет места, разве что в Антарктике или где-нибудь среди океана.
Когда человек совершает самоубийство, то не тело убивает себя, а дух убивает тело.
...ничто на свете, даже страсть, не может нас заставить принять то, отчего выворачивает наизнанку...
Бог, он для простых, для отсталых людей во всяких Богом забытых местах.
Н-да, карты снова легли на конец света - может, на сей раз не соврут. Но чувство знакомое. У саксонских отшельников было такое же чувство. И у тех, что строили пирамиды, чтобы доказать ошибочность этого чувства... Это старое, старое чувство, что все на свете может в конечном счете оказаться приравненным к ничто.
«Знаете, что такое звезды? Серебряная пыль благословения Божьего. Маленькие, стертые в порошок крошки неба. Господь их бросил вниз, чтобы они на нас упали. А потом и увидал, какие мы дурные, и передумал, и велел звездам остановиться. Вот потому-то они и висят себе на небе, и вид у них такой, как будто вот-вот упадут, вот-вот…»
Реальность есть отсутствие событий, пустота, зияние, плоскость. Реальность - это когда ничего не происходит. Какая уйма исторических событий, задайте-ка себе вопрос, случившихся по тем или иным причинам, имели под собой, по большому счету, одно-единственное основание - страстное желание, чтобы хоть что-то случилось?
История...есть вещь сугубо невозможная - попытка обладающего неполным знанием дать отчет о действиях, также предпринятых с позиции неполного знания.
История начинается в той точке, где все идет наперекосяк; история рождается из бед, из замешательства, из сожалений.
И все-таки Здесь и Сейчас, которое приносит нам и радость, и страх, приходит крайне редко – и даже не склонно являться по нашему вызову. Так уж оно все устроено: в жизни полным-полно пустого места. Мы на одну десятую живая оболочка, на девять – вода; вот так и жизнь на одну десятую Здесь и Сейчас, а на девять – урок истории. Потому что большую часть времени Здесь и Сейчас нет ни здесь, ни сейчас.
Сегодня толпа горой стоит за одну партию, завтра за другую, но, как только ее первоочередные нужды удовлетворены, как только она утолила первичное чувство голода, она готова пойти за Наполеоном с не меньшей готовностью, нежели за Дантоном. Без толпы революций, должно быть, и впрямь не бывает, однако сама по себе толпа отнюдь не революционна..
Ну а веселье - обязательно ли весел тот, кто его производит?
Однажды вы будете точь-в-точь как ваши родители. Но если перед тем, как стать похожими на родителей, они бы попытались побороться за то, чтобы не стать такими, если бы они только попробовали...если бы они только попробовали не дать себе и миру соскользнуть. Не дали бы миру стать хуже?.
Дети, не переставайте спрашивать почему. Не забывайте об этом вашем "почему, сэр?". Почему, сэр? Хотя, чем больше вы спрашиваете, тем труднее найти ответ, тем больше необъяснимого, тем больше боли, и ответам, такое впечатление, никогда и близко не дойти до цели, не пытайтесь избежать этого вопроса - Почему.
Дети, будьте любопытными. Ничего нет хуже..., чем если пропадает любопытство. Ничто так не давит, как попытки подавить любопытство. Из любопытства рождается любовь. Она венчает нас с миром. Оно - составная часть извращенной, идиотской нашей любви к этой несносной планете, на которой мы живем. Люди мрут, когда уходит любопытство. Людям надо искать, людям надо знать. О какой такой по-настоящему революционной революции может идти речь, покуда мы не узнаем, из чего сделаны.