Нет такой серьезной вещи, о которой нельзя было бы говорить с улыбкой.
Моя мать говорила: когда ждешь - одни часы, когда расстаешься - другие. Когда ждешь, часы всегда отстают.
Катя не знала, как думать про работу. С одной стороны, работа казалась хорошей. Когда Катя что-то просила маму — например, велосипед, — папа отвечал, что Катя сама на него заработает, когда вырастет. Это означало, что на работе давали деньги, на которые можно было и велосипед, телевизор, тёплые зимние сапоги, свой компьютер, даже квартиру. Особенно Кате нравилось, что работа отвлекала от работающего других людей. Говоришь «я на работе», и никто не заставит тебя жевать протёртые яблоки или делить в столбик. С другой стороны, работа воровала радость и силы. Катя видела, какими непригодными для жизни родители возвращались из гулливерского города.
Катя слышала, что сначала лагеря придумали для наказания людей, выросших и невыросших. А потом всё перепуталось в головах, и хорошее стали считать плохим, а плохое – очень хорошим. Наказание, например, называли трудом или даже отдыхом.
Катя катится-колошматится, Катя катится-колошматится — так себе считалка, но Катя всегда повторяла её, чтобы переждать что-то плохое.
Всё, что приносило радость, спасало.
Кате очень сильно захотелось обниматься, чтобы набраться сил.
То есть тюрьма — это как школа, только без уроков, а просто с сидением. С очень долгим уроком без возможности уйти домой. А туалет в таких тюрьмах, наверное, ещё хуже, чем в школе.
Катю отдавали в кружки, но там ей вращаться не нравилось. Они занимали послешкольное время, в которое можно было отдыхать от людей.
Она давно заметила, что ожидание плохого ещё мучительней и растянутей, чем само плохое. А предвкушение хорошего — радостней и длиннее, чем само хорошее.
Ночь — самое хорошее и интересное Катино время. Ничего не приходилось делать или притворяться, что делаешь. Ласковое свободное одиночество.
Так нельзя с людьми, которые помогают… Они и так почти кончились!
За одно нам хвала – что много нас: не скоро поедим друг друга.
– Народу, мой друг, много, а людей нет, – отвечал спокойно Савелий.
А что если на тебя нападают то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
- Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово "дурак". Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает "дурак"?
- Клир трижды воспевает: "учитель Препотенский", - ответил Савелий.Потерявшая терпение толпа ломилась наверх, требуя, чтобы черт немедленно же был ей предъявлен, причем громогласно выражалось самое ярое подозрение, что полиция возьмет с черта взятку и отпустит его обратно в ад.
...у нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто...
Мне моя девушка говорит: «Барыня, барыня! какой-то незнакомый господин бросил письмо в ящик!» Я говорю: «Ну что ж такое?», а сама, впрочем, думаю, зачем же письмо в ящик? у нас это еще не принято, у нас письмо в руки отдают. Честный человек не станет таиться, что он посылает письмо, а это непременно какая-нибудь подлость!
Экономисты утверждали, что чем водка будет дешевле, тем меньше ее будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты не соврали; они знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется не одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое не шло так, как идет.
– Что будет из всей такой шаткости? – морща брови, пытал протопоп, а предводитель, смеясь, отвечал ему:
– Не уявися, что будет, мой любезный.
– Без идеала, без веры, без почтения к деяниям предков великих… Это… это сгубит Россию.
Да ведь пить-то – это веселие Руси есть, это национальное, и водка все-таки полезнее веры: она по крайней мере греет.
Вера - роскошь, которая дорого народу обходится.
– Научи же меня, старец великий, как мне себя исправлять, если на то будет божия воля, что я хоть на малое время останусь один? Силой своею я был горд, но на сем вразумлен, и на нее больше я не надеюсь…
– Да, был могуч ты и силен, а и к тебе приблизится час, когда не сам препояшешься, а другой тебя препояшет, – ответил Савелий.
– А разум мой еще силы моей ненадежней, потому что я, знаете, всегда в рассуждении сбивчив.
– На сердце свое надейся, оно у тебя бьется верно.
– А что ж я взговорю, если где надобно слово? Ведь сердце мое бессловесно.
– Слушай его, и что в нем простонет, про то говори, а с сорной земли сигающих на тебя блох отрясай!
Известно ли тебе, что мизерная жизнь сего попа не скудна, но весьма обильна бедствиями и приключениями, или не думаешь ли ты, что его кутейному сердцу недоступны благородные страсти и что оно не ощущает страданий? Или же ты с своей авторской высоты вовсе и не хочешь удостоить меня, попа, своим вниманием? Или ты мыслишь, что уже и самое время мое прошло и что я уже не нужен стране, тебя и меня родившей и воспитавшей… О слепец! скажу я тебе, если ты мыслишь первое; о глупец! скажу тебе, если мыслишь второе и в силу сего заключения стремишься не поднять и оживить меня, а навалить на меня камень и глумиться над тем, что я смраден стал, задохнувшися.
Дабы их не потешить и не впасть в погрешность, испробуем метод выжидательный, в неясных случаях единственно уместный.