«Как странно, – думала Мила, – это та женщина, из-за которой от меня ушел муж. Она пришла ко мне за помощью… И она про меня сказала – его первая жена… Интересно, как там Севин гастрит. Неужели она умеет готовить? Господи, какие глупости лезут в голову. Что же мне делать? А может, сказать ей, кто я? И что? Проклясть за Севу? Или поблагодарить за Игоря, за то, что теперь у меня есть свое дело и смысл жизни не ограничивается кухней и мужем?.. Надо же, значит, Сева хочет наследника. Рюрикович… Как странно. Наташка описается от удивления…»
Нам ещё в детстве внушают, что жестокость и любовь каким-то образом связаны. Это эпоха, которую нам надо перерасти.
Чаще всего поддерживать феминизм – это означает просто принимать одну простую «радикальную» мысль, что женщина тоже человек.
Это неприятно, но в вас могут любить не столько вашу личность, сколько то, что вы собственность и охотно эту функцию «собственности» выполняете.
Аргумент «сама виновата, была развратно одета» – это то же самое, как если бы мы оправдывали каннибала словами: «Он съел человека, потому что человек и правда похож на мясо».
...внешний вид женщины – это не призыв, а прежде всего ее способ самовыражения. В том и суть, что женщина может просто хотеть выглядеть желанной и красивой, и это вовсе не означает, что она приглашает потрогать ее коленки. Общество настолько привыкло к тому, что женщина все делает ради чьего-то одобрения, что не может представить ситуации, когда она делает что-то для себя.
Заслужить любовь нельзя, выслуживаться ради любви – нельзя тем более. Ломать и насиловать себя – с целью кому-то понравиться – плохо и бессмысленно.
А себя надо любить безусловно. И тех, кто любит себя безусловно – любят другие.
Жизнь надо прожить так, чтобы всем вокруг было мучительно больно от того, как вам хорошо
Лично мне хочется показать, что феминисткой можно и нужно быть не только, когда тебя кто-то обидел, а наоборот, когда ты ДАЖЕ замужем и никто тебя не обидел, но ты за баланс и равные возможности для всех, и против стереотипов и шаблонов, мешающих счастливо жить.
ТАМ, КУДА ПРИХОДИТ СЛОВО «ДОЛЖЕН», – УМИРАЕТ ЛЮБОВЬ.
Хватит стесняться себя и своих желаний, мы слишком мало и быстро живем, чтобы быть терпеливыми и мудрыми.
Молитва – это дело, конечно, хорошее, но сам человек играет немалую роль в своей собственной жизни.
Вы знали, что Эмиль Золя не переносил Эйфелеву башню? При этом он обожал сидеть в кафе на втором этаже башни. И когда его спросили о такой нестыковке, он ответил: «Месье, что я могу поделать, если сама башня – это единственное место в Париже, откуда не видно железного монстра?»
— Да, только мы, люди - особый вид, мы можем научиться всему, чему пожелаем. Мы сами возводим перед собой границы и сами их разрушаем.
Ты знал: вот это — твоя жизнь, и в этот самый миг она проходит. Завтра может не настать никогда. У каждого из нас есть только сейчас.
Мечты не умирают, они просто ждут своего часа, нужной минуты, чтобы исполниться во всём своём великолепии.
В блокадной памяти смерть обозначена голодом и холодом. Их сочетание – особое агрегатное состояние, не имеющее ни конца, ни начала. Еще вчера тебе представлялось, будто ты не голодаешь, а подголадываешь. И вдруг оказывается: никакого «вчера» нет. Как нет ни позавчера, ни завтра. Голод – жизнь, выпавшая из хронотопа.
А разговоров о «блокадном героизме» избегала. Когда слышала по радио, поджимала губы. В ее лице что-то натягивалось, дрожало невидимой струной (так во мне и осталось: «героизм» – дрожь и бабушкины горькие морщины, вниз, от углов рта). Для нее блокада – тяжкая повседневность.
Из памяти выживших блокаду ничем не выкуришь. Но (ларвы – реалисты) такой задачи и не ставилось. Все проще и разумнее: живым приказано молчать. Этим тайным, не облеченным в прямые слова приказом государство пыжится доказать себе и другим: прошлое мертво́. О нем, как о покойнике. Либо хорошо, либо ничего. Отсеченная правда никуда не исчезает, она здесь, в блокадной памяти. Но в том-то и дело, что память заперта двойным запором: снаружи и изнутри. То, что со стороны государства – заговор молчания, со стороны блокадников – обет. Где заканчивается одно и начинается другое – уже невозможно различить…
«Несгибаемая стойкость ленинградцев», «подлинный героизм жителей блокадного города» – сами слова оставались вроде бы нетронутыми. Менялся их смысл. Послушать наших учителей – здесь, в Ленинграде, голод имел какую-то особую ценность. Словно, не случись смертного голода и холода, их следовало бы придумать – а иначе у ленинградцев не нашлось бы под рукой подходящего средства, чтобы явить городу и миру свою жертвенную стойкость. Притом что сами жертвы – это само собой подразумевалось, – умирая в страданиях и муках, принимали свою блокадную участь гордо и осознанно: все, включая детей.
А уходя, остаются ленинградскими, потому что привыкли жить в городе, где едва ли не в каждой квартире кто-то умирал с голоду, где сами стены (сколько ни обляпывай их наипрочнейшей штукатуркой, ни ровняй гипсокартоном, ни оклеивай новомодными итальянскими обоями) пропитаны голодной мукой и – один шаг вниз по иерархии страданий – муками тех, кто, пережив, перемогши смертное время, уехал в эвакуацию годом-двумя позже, но так и не сумел вернуться.
Петербург – не город, а жизненная стратегия. Стратегия независимости. Другое дело, что каждый из нас доходил до нее своим умом и путем.
... Петербург строился как имперский город, который с течением времени должен стать европейским лицом России - в отличие от Москвы, где неизбежный душок азиатчины (этой извечной изнанки русской жизни - между Азией и Европой) со временем только крепчал. Впрочем, в глазах обывателя, московская жизнь ещё долго оставалась синонимом тепла и уюта - в той мере, в какой она протекала в уютных двухэтажных особнячках; память о ней до сих пор хранят уцелевшие арбатские переулки. В Петербурге ничего похожего не было и нет.
... не видать бы мне этого дома, главного в моей судьбе, где я не просто жила, а пользовалась дарами времени, чтобы взрастить в себе те безусловные - не зависящие от дальнейших жизненных обстоятельств - запросы, которые если от чего и зависят - единственно от сосредоточенности мысли, вострящей себя на темах и предметах, далёких от твоих сугубо личных перипетий...
Город сам следит за тем, чтобы новые жители превращались в его преданных адептов.