– Смотри за ней. Если хоть раз кровь врага на губах почует – не удержишь девчонку. Тьмы в её душе нет, верю, сам не раз ей в глаза глядел. Но тем, что за Гранями, этого и не нужно. Они из неё светлый и сильный меч выкуют, принесут в наш мир, и она сама станет вершить справедливость. Единый судья, единый приговор, единое наказание… и палач един для всех. Правда без справедливости, закон без милосердия, истина в последней инстанции.
– Как же я по тебе соскучилась…
Она не ждала от меня ответа, всё было очевидно без слов. Я не мог наглядеться на неё – живую, сильную, красивую и опасную, словно испанская сталь, нежную и страстную, как морская волна. Эта женщина была воплощённой мечтой любого мужчины!
– Ставр, дружище, я знаю не так много слов, чтобы описать твоё (наше) положение. Самое подходящее начинается на букву «ж»…
– Не смешно.
– Скорее даже трагично, – поморщился он, и в его глазах загорелся знакомый мне безумный огонёк.
– Па, а как этот ваш Выбор вообще должен произойти? Меня куда-то вызовут, чтобы я что-то там подписала?
– Несколько сложнее, – вздохнул я. – В принципе подписывать ничего не надо, но ты должна будешь чётко выразить свою волю.
– То есть?
– Раз и навсегда решить, кем ты хотела бы стать – богиней жизни и смерти, объединяющей вокруг себя весь мир или даже все миры за Гранями, или обычной девочкой. Здесь и со мной.
– Поговори с ним потом, один на один, – попросил я, наклонившись к правому уху Центуриона. – Так, по-товарищески, без наездов. Но чтоб он понял…
– Хорошо, Ставр, – кивнул чёрный конь. – Когда надо, я умею быть чрезвычайно убедительным. Четыре подковы по зубам – это, знаешь ли, вполне себе весомый аргумент.
– Хельга запретила его бить, – с тоской признался я.
– О-о… тогда извини, мы с твоей дочкой в разных весовых категориях. Она же с меня потом три шкуры спустит.
– Вот поэтому и прошу: просто поговори.
– Тогда я ещё Ребекку к этому делу припрягу. Возможно, она, как девочка, найдёт нужные струны в душе этого юноши.
– Согласен, – подтвердил я, толкая Центуриона каблуками.
Солнце медленно скатывалось к горизонту. Пики гор стали золотисто-оранжевыми, не матовые, как на картинах Рериха, а скорее прозрачно-хрустальные. Казалось, от их соприкосновения с небом слышится лёгкий звон, а зелёные верхушки сосен уже укутывала синеватая дымка. Северная природа чарует своей волшебной музыкой, и услышать её способен не каждый. Но если твой слух различает ноты флейты ветров, ты останешься здесь навсегда…
— Держись, дружище, — максимально пародируя его интонацию, предупредил я напоследок. — Сегодня мы никуда не выезжаем, прятаться тебе негде, и не я привёл сюда твою Ребекку, а она меня. Короче, если будут бить, не зови на помощь…
— Ты меня бросишь?! Ставр, это же не наш метод, вспомни о мужской солидарности!
— Много ты о ней помнил, когда распускал хвост перед женщиной своего господина? — В притихшую конюшню неторопливо и грациозно шагнула белая лошадка. — Таки я всё видела. И у меня почти нет вопросов. Ну, кроме одного… Как ты хочешь быть похороненным, хитрозадый чёрный поц?!
— Лучше скажи, когда ты пригласишь меня в Кость? С подружками!
— Я обещал, но… мм… Кстати, насчёт твоих подружек…
— Девочки идут исключительно на охоту. Если хоть одна улыбнётся тебе ласковей, чем, например, стулу в прихожей, я её убью, причём быстро и без вопросов.
— Я не это имел в виду, а…
— А если ты будешь строить им глазки, я убью и тебя, — так же нежно прошептала улыбчивая дампир, сладко лизнув меня в ухо.
— Теряю форму, — хрипло подтвердил дядя Эдик. — Но и они тоже обнаглели — семеро на одного.
Волк слева деликатно прокашлялся.
— Ладно, шесть, — кисло исправился Эд. — Что, чуточку прихвастнуть нельзя? Сами-то расселись, как в театре, и только ставки делали…
Волк справа покаянно опустил хитрую морду, значит, так и было.
— Через час мы выезжаем.
— Центурион и Ребекка в курсе?
— Эд, по-моему, мы единственные владельцы домашней скотины, которые вечно интересуются её мнением по тому или иному вопросу.
— Ну, моя милая лошадка хотя бы не пишет. Не то что твой черногривый бумагомаратель…
— Ребекка проболталась? — догадался я.
Эд удовлетворённо хмыкнул — она, родимая, сдала с потрохами за два солёных сухарика.