— Мое ожерелье стоит семьдесят тысяч долларов? — пробормотала Соня, еле шевеля губами. — Оно столько стоит?
— Что с ней? — нетерпеливо спросил Франц Иосифович почему-то у Кирилла.
— Она думала, что оно стоит семь рублей, — сказал Кирилл, — не обращайте внимания. Если она не придет в себя, мы макнем ее в Неву.
— Настя, — сказал он, в затылке стало тяжело, — бросьте вы эту вашу затею к черту. Поехали со мной в Дублин. В понедельник. Хотите?
К ее чести, она не стала корчить никаких рож и с возмущением выбегать из зала тоже не стала.
— Нет, — сказала она спокойно, — не хочу.
— Почему?
— Вы мне очень нравитесь, — объявила она решительно, — я не хочу с вами никакого отпускного романа. Я потом из него не вылезу много лет. Но за предложение спасибо. Вы мне польстили.
— У нас свидание? — ничуть не смутившись, уточнила она.
— Нет, — буркнул он.
— Так я и знала.
— Что вы знали?
— Что у нас не свидание.
— А вы думали, что у нас свидание?
— Мне не везет на свидания, — пожаловалась она, словно забыв, что они почти ссорятся. — Бабушка всегда меня ругала, говорила, что я слишком большое значение придаю этому вопросу. Те, с кем мне хочется пойти на свидание, меня почему-то не приглашают. А с кем не хочется, я не хожу. Хорошо, что вы в Москву уезжаете, а то бы я вас опять пригласила и чувствовала себя идиоткой.
— Ну ладно, — снизошел он, доев салат до крошечки, — излагайте.
— Что? — не поняла она.
— Бросьте, госпожа Сотникова. Вы — девушка энергичная и умненькая. Прелюдию я выслушал, переходите к адажио.
— К какому адажио?
— Давайте дальше. Что вы надумали делать? Вы ведь что-то надумали, правда?
— Откуда вы знаете?
Он хотел было сказать «от верблюда», но верблюд никак не укладывался в образ столичного бизнесмена на ужине с молодой интеллектуалкой.
— Я очень умный, — заявил он, чувствуя себя именно таким.
— Понятно.
— Не убивайтесь вы так, — сказал он, не выдержав, — ничего страшного. У вас что, машина в первый раз ломается?
— У меня в первый раз бабушка умерла. Мне… трудно это пережить. Да еще навалилось все сразу…
Весь жизненный опыт Кирилла Костромина свидетельствовал о том, что все плохое всегда наваливается сразу.
— Переживете, — сказал он неприязненно, — нужно уметь держать удар.
— Ну да, — согласилась она безразлично, — конечно.
— Уважаемая Анастасия Сотникова, — сказал Кирилл надменно, — не надо ничего выдумывать. Если бы у меня были планы, я бы никуда с вами не поехал.
— А я думала, что вы меня пожалели, — пробормотала она, и щеки у нее покраснели. — У вас было очень выразительное лицо. Там, на пляже.
Он был совершенно уверен, что на пляже она ничего вокруг не видела, кроме своего Аполлона и грудастой блондинки.
— Каждый выбирает по себе… — Глядя на дым от своей сигареты, он любезно перечислил: — Женщину, религию, дорогу.
— Дьяволу служить или пророку, знаю, знаю!.. Только при чем здесь это? Вы не можете с одного взгляда установить, правильно я выбрала или не правильно!
— Подождите, — вдруг быстро сказала девица, и он посмотрел с удивлением и недовольством, — не уезжайте. Я понимаю, что это, конечно, неприлично, но все-таки… Вы ведь не поедете в свою Москву прямо сейчас, правда?
— Не поеду. — Теперь он смотрел на нее во все глаза.
— Конечно, не поедете. Уже полдевятого. Выпейте со мной кофе. У меня, правда, очень плохой день. Просто ужасный. А впереди еще целый вечер, и мне совсем некуда пойти. И не с кем. Вы только не подумайте ничего такого…
— Все такое я уже подумал.
– Ужас, – сказал подошедший Тучков Четвертый, – ничего я не понимаю в этой русской военной мысли! Слушай, друг, ты чего такой грязный? Маруся, он что, землю ел?!
Марина пожала плечами совершенно хладнокровно.
– Не знаю. Может, и ел. Наша бабушка – врач, между прочим, – говорит, что не надо из этого делать трагедию.
Тучков Четвертый присел на корточки перед Пятым – тот все пил свой сок и жмурился от счастья – и достал носовой платок.
– Надо же быть таким грязным! Ну на кого ты похож?!
И тогда Марина засмеялась, нагнулась, обняла своего мужа за шею и сказала в самое ухо:
– Наш сын похож на тебя.
Второй помладше, рельефный, как статуя эпохи Возрождения – почему-то именно в эту эпоху скульпторам особенно удавались мужчины, – в шортах и с полотенцем на выпуклых плечах. Хвостом полотенца он утирал лицо. Хвост был белоснежным, и лицо казалось очень загорелым. На шее звякал странный медальон на толстой металлической цепи.
На Марину напал столбняк. Вот просто взял и напал и поверг в неподвижность. Сопротивление бесполезно.
– Что вы на меня так смотрите? – спросил Тучков Четвертый и перестал утираться. – Мне, право, неловко.
– Это… вы? – зачем-то спросила Марина.
Федор оглядел себя.
– Это я, – заключил он, оглядев, – а что?
Тело было совершенным – эпоха Возрождения, шутка ли! – и блеск чистого пота на верхней губе, и крепкая шея, и длинные мышцы загорелых ног, которыми он переступил, и плотные шорты, и белые зубы.
Нет, надо остановиться. Что сказала бы мама, если бы узнала, что дочь так бесцеремонно рассматривала полуголого мужчину?!
– Давайте-ка я вас подсажу, – предложил он любезно, как будто распахивал перед ней дверь «Линкольна», – а ремень заберу. Давайте?
– Куда… подсадите? – не поняла Марина и отпустила горло.
– Как куда? На ваш балкон, разумеется.
– Не надо! – возмутилась она. – Я сама прекрасно залезу!
И она немедленно полезла, желая продемонстрировать ловкость, и застряла, и пузом повисла на перильцах, и стала дрыгать ногами, чтобы наконец перевалиться внутрь, и Федор Тучков приблизился и перекинул ее ноги.
Вот позор. Позор и стыдоба колхозная, как говорил отец.