Мои дети, которые не догадываются, что играют на кладбище.
– Не волнуйся. Твой покорный слуга привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделает больно, то себе одному.
Кажется, сейчас не самое подходящее время упоминать, что я повесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крейна, – срывается у меня с языка
Ты… повесила… Сенеку Крейна? – выдает Цинна.
Разве краткое счастье хуже, чем никакое? – Пожалуй, Цезарь, я бы с тобой согласился, – с горечью продолжает Пит, – если бы не ребенок.
– Китнисс… подумай, к чему это приведет. Что останется в конце? Никто не может быть в безопасности. Ни в Капитолии, ни в дистриктах. А вы… в Тринадцатом… – Пит судорожно втягивает воздух, будто задыхается; глаза его кажутся безумными, – не доживете до завтрашнего утра!
Союзниками, – медленно повторяет Пит, будто пробуя слово на вкус. – Подруга. Возлюбленная. Победительница. Враг. Невеста. Мишень. Переродок. Соседка. Охотник. Трибут. Союзник. Список растет.
Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик – символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается.
Прошло пять, десять, пятнадцать лет, прежде чем я согласилась. Пит так сильно хотел детей. Когда я почувствовала, как она зашевелилась во мне, меня охватил страх – такой сильный, что его усмирила только радость оттого, что я держу на руках дочку. Мальчика я носила легче, но не намного.
– Президент Сноу… продавал меня… мое тело. – Его голос звучит глухо и отрешенно. – И не только меня. Если победитель был привлекательным, президент дарил его кому-нибудь или выставлял на продажу за огромную цену. Отказаться было невозможно – иначе убивали кого-нибудь из твоих близких. Поэтому все соглашались.