Неграмотность - это духовное несовершеннолетие.
Почему, когда мы оглядываемся назад, то вдруг то, что некогда было прекрасным, утрачивает свою силу из-за того, что скрывало тогда ужасную правду? Почему воспоминания о счастливо проведенных супружеских годах омрачаются, когда вдруг выясняется, что один из супругов все эти годы изменял другому? Потому, что в таком положении нельзя быть счастливым? Но ведь счастье-то было! Порой воспоминание уже тогда искажает впечатление о счастье, если конец был горьким. Потому, что счастье только тогда бывает полным, когда оно длится вечно?
Гуансюй скончался в мучениях 14 ноября 1908 года. В предвечерних сумерках, или, как было объявлено, в час петуха. В момент смерти ему было тридцать семь лет. Семидесятитрехлетняя вдовствующая императрица, которая так планомерно разрушала его тело и дух, не пережила его, как ни странно, даже на сутки. Утром 15 ноября она (в общем, еще полная сил) председательствовала в Государственном совете, обсуждая создавшееся положение, но после обеденной трапезы, когда она назло придворным врачам съела на десерт свое любимое блюдо – райские яблочки с густыми сливками, у нее начался кровавый понос, от которого она уже не оправилась. Примерно в три часа дня она скончалась. Уже облаченная в саван, она продиктовала последний указ и простилась с царством, которое под ее почти полувековым регентством оказалось на грани распада. Теперь, сказала она, я оглядываюсь назад и вижу, что история состоит из сплошных бед и испытаний. Они накатывают на нас, как волна за волной накатывают на берег. На протяжении всех наших земных дней нет ни единого мгновения, сказала она, когда бы мы были действительно свободны от страха.
...На каждой новой форме уже лежит тень разрушения. Дело в том, что история каждого существа, история любой общности и история всего света движутся не по красивой дуге, взмывающей ввысь, но по некой орбите, которая, достигнув меридиана, ведет вниз, во тьму. Сама наука об исчезновении в кромешной тьме для Брауна неразрывно связана с верой, что в день воскресения мертвых, как в театре, завершатся последние вращения по орбите, преображения, революции и все актеры еще раз выйдут на сцену "to complete and make up the catastrophe of this great piece". Врач, который видит, как в телах прорастают и беснуются болезни, постигает смертность лучше, чем цветение жизни. Ему кажется чудом уже то, что мы держимся хотя бы один-единственный день. Против опиума стремительно уходящего времени еще не выросло лечебное зелье, пишет он. Зимнее солнце показывает, как быстро свет угасает в пепле, как быстро обнимает нас ночь. С каждым часом счет возрастает. Стареет даже само время. Пирамиды, триумфальные арки и обелиски-это колонны из тающего льда...
От первой садовой свечи до газового фонаря 18-го века и от света первого фонаря до тусклого сияния дуговых ламп над бельгийскими шоссе - все это горение. Сжигание - самый глубинный принцип любого из производимых нами предметов. Рыболовный крючок, фарфоровая чашка ручной работы, телевизионная программа - производство их основано на одном и том же процессе сжигания. У придуманных нами машин, как и у наших тел, и у наших страстей, есть медленно угасающее сердце. Вся человеческая цивилизация с самого начала была ничем иным, как с каждым часом все более интенсивным тлением, и никто не знает, как долго она будет тлеть и когда начнет угасать.
Значит, вот оно какое, думаете вы, медленно двигаясь по кругу, это искусство представления истории. Оно основано на искажении перспективы. Мы, уцелевшие, видим все сверху, видим все одновременно и все-таки не знаем, как это было. Вокруг расстилается пустое поле, на котором однажды за несколько часов погибли пятьдесят тысяч солдат и десять тысяч лошадей. В ночь после битвы здесь, должно быть, стоял многоголосый хрип и стон. Теперь здесь нет ничего, кроме бурой земли. И что в свое время сделали со всеми этими трупами и останками? Захоронили под этим памятником? И значит, мы стоим на груде мертвых? Она и есть наша наблюдательная вышка? И с нее открывается пресловутый исторический кругозор?
Теперь, сказала она, я оглядываюсь назад и вижу, что история состоит из сплошных бед и испытаний. Они накатывают на нас, как волна за волной накатывают на берег. На протяжении всех наших земных дней нет ни единого мгновения, сказала она, когда бы мы были действительно свободны от страха.
Месяцами и годами воспоминания, незаметно разрастаясь, дремлют в нашей душе, пока какая-то мелочь, безделица не вызовет их наружу, и они странным образом ослепят нас, закроют от нас реальную жизнь.
Подчас мне кажется, что мы так никогда и не научились жить на этой земле и что жизнь — это просто огромная, постоянная, непонятная ошибка
Когда-то мы думали выращивать шелкопрядов в пустой комнате. Но так никогда этого и не сделали. О, сколько же всего так никогда и не делается!
Но чем более настойчиво демонстрировала она свой авторитет, тем больше нарастал в ней страх потери самодержавной власти, которую она так осмотрительно узурпировала.
Несмотря на диспропорции своей фигуры, Суинберн с детства (и особенно с тех пор, как прочел в газетах описание штурма Балаклавы) мечтал поступить в кавалерийский полк и погибнуть как beau sabreur в столь же отчаянном бою. Еще во время учебы в Оксфорде эта мечта, похоже, затмевала все прочие представления о собственном будущем. И только когда надежда на героическую смерть разбилась (из-за его хилого тела), он очертя голову бросился в литературу, то есть выбрал, возможно, не менее радикальную форму самоуничтожения.
Да простит Господь тех, кто не трахает в зад.
Поскольку голодаешь ты, цену назначаю я.
Ни Яхве, ни Иисус, ни Аллах не в силах вытравить у молодежи интерес к полароиду, с полароидом ведь такая потеха.
Это просто человеческая жизнь, мука, которую каждый должен вытерпеть.
Молодой можно быть только раз, а незрелой - всегда.
Все записки фальшивы, что ни напиши.
Единственное, во что невозможно поверить, это в то, что мертвые мертвы.
Закон жизни: противоречия. На каждую мысль найдется мысль противоположная, на каждый импульс - обратный. Не удивительно, что тут либо сходишь с ума и умираешь, либо решаешь исчезнуть навсегда.
Одежда - в любом случае маскарад. Когда выходишь на улицу и видишь, как одеты люди, сразу ясно, что никто понятия не имеет о том, для чего он родился. Люди, знают они это или нет, следуют своему предназначению только в сновидениях. Наряжая и трупы тоже, мы лишний раз демонстрируем, чего мы стоим как мыслители.
Страх смерти не оставляет человека никогда, а крупица иронии живет до конца даже в самом простоватом еврее.
Раскрою вам один из секретов страха: он — максималист. Ему или все, или ничего. Либо он, как грубый деспот, властвует над твоей жизнью с тупым оглушающим всесилием; либо ты свергаешь его, и вся его сила улетучивается как дым. И еще один секрет: в восстании против страха, которое становится причиной падения этого заносчивого тирана, «храбрость» не играет почти никакой роли. Его движущая сила — нечто гораздо более непосредственное: простая необходимость идти дальше по жизни.
Отказаться от своей собственной картины мира и впасть в полную зависимость от чьей-то еще - не означает ли это в буквальном смысле сойти с ума?
Как легко человеческий разум "нормализует" ненормальное, с какой быстротой немыслимое становится не только мыслимым, но обыденным, не стоящим того, чтобы о нем помыслить!