Дождь шел всю ночь, а утром он полил как из ведра. Все было серым и беспросветным, когда они выглянули из-под кактусов.
— Ничего не поделаешь, придется идти дальше, — сказала мама Муми-тролля. — Но сейчас я вам что-то дам. Я приберегла это на случай крайней необходимости.
И она вытащила из сумки большой шоколадный пряник, который захватила с собой из удивительного сада пожилого господина. Разломав его пополам, она оделила поровну и зверька, и сына.
— А себе ты ничего не оставила? — спросил Муми-тролль.
— Нет, — ответила мама. — Я не люблю шоколад.
Папа сидел на краю кровати и, пока страх не исчез, ел бутерброд.
– Я не думаю, что виновата комната, – сказал он. – Виновата кровать, это она навевает жуткие сны. Я смастерю новую.
– Я тоже так думаю, – сказала мама. – Ты заметил, что здесь чего-то не хватает? Не слышно леса.
Папа прислушался. Они слышали, как море бормочет вокруг острова, и вспоминали, как обычно по ночам шумели лесные деревья у них дома.
– Вообще-то звуки довольно приятные, – сказала мама, натягивая на уши одеяло, – но другие. Теперь, надеюсь, тебе ничего ужасного не приснится?
– Едва ли, – ответил папа. – Обычно очень полезно съесть ночью бутерброд.
Когда ты мама, нельзя всё бросить и уйти в ночь — а жаль! Мамам это так нужно.
"Да, в этом все дело, - вздохнула Муми-мама. - Но надо иногда менять что-нибудь. Слишком многое мы принимаем как должное, в том числе и друг друга."
Она продвигалась очень медленно, но это ее устраивало. У нее было время. У нее не было ничего, кроме времени.
Когда на рассвете Фредриксон сменил меня у руля, я мельком упомянул об удивительном и полном безразличии Юксаре к окружающему.— Гм! — хмыкнул себе под нос Фредриксон. — А может, наоборот, его интересует все на свете? Спокойно и в меру? Нас всех интересует только одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой племянник хочет что-то иметь. Но только Юксаре, пожалуй, живет по-настоящему.— Подумаешь, жить! Это всякий может, — обиделся я. Фредриксон опять хмыкнул и, как обычно, тут же исчез со своей записной книжкой, в которой чертил конструкции удивительных, похожих на паутину и летучих мышей машин.А я думал: «На свете есть столько интересного, аж шерсть встает дыбом, когда думаешь об этом…»
Папа, - проговорила медленно Мария, - знаешь что? А ты ведь страшный человек. Ты не существуешь. Похоже, что ты вообще никогда не существовал.
Прощение может быть непростительным.
Удивительный напиток виски. Затуманивает мозги и в то же время иногда позволяет постигнуть мыслью немыслимое.
Ты осуществил все то, чего не смог осуществить я. Надеюсь, ты был столь же отвратительным, каким представляю тебя я. Я слишком долго пробыл с тобой вместе, я боролся изо всех сил, чтобы вдохнуть в нас жизнь, и самое ужасное: я восхищаюсь тобой, ненавидя. Почему ты не можешь выказать хоть крошечную слабость, совершить хоть какой-нибудь непристойный поступок, что-нибудь постыдное и вульгарное, из-за чего потом не спишь много ночей подряд, в тысячный раз вспоминая случившееся и сказанное, поверь, я бы понял и оправдал твой промах, поверь... Впрочем, у меня нет с тобой ничего общего, совсем ничего. Я с тобой долго не буду разговаривать.
Это не тебя я замуровываю. Как здорово катать камни. Оказывается, я сильнее, чем думал. Как-то раз я взобрался на вершину горы, и там у самого края лежал огромный древний валун, я толкнул его руками и почувствовал, что камень шевельнулся, едва заметно... В тот раз я не решился. Но много времени спустя я вернулся на то место, меня распирала радость или гнев, не помню.
На этой работе я испортил слишком много слов, все мои слова износились, переутомились, они устали... ими нельзя больше пользоваться. Их бы надо постирать и начать сначала.
Ранящее слово имеет тысячи форм, никто — ни стрелявший, ни жертва — не знает, какое из выстреленных слов попало в цель. А потом говорят — ты лжешь, или еще оскорбительнее — ты забыл.
Разумеется, все можно объяснить и упростить, но он не находил нужных слов. А то, что требовалось объяснить, становилось все более неясным, пока не ускользнуло от него совсем.
Я беглец, но самое главное, я отыскал поле средь облаков, каменное поле.
Ты же знаешь, в темноте всё кажется страшней, чем на самом деле.
«Пугай себе, зима, сколько влезет, – в восторге думал он. – Теперь я тебя раскусил. Ты не хуже всего остального, только тебя надо узнать. Теперь тебе меня больше не обмануть!»
«— Нужно доходить до всего своим умом, — сказала она, — и переживать все тоже одному.»
Папа сидел на краю кровати и, пока страх не исчез, ел бутерброд.
– Я не думаю, что виновата комната, – сказал он. – Виновата кровать, это она навевает жуткие сны. Я смастерю новую.
– Я тоже так думаю, – сказала мама. – Ты заметил, что здесь чего-то не хватает? Не слышно леса.
Папа прислушался. Они слышали, как море бормочет вокруг острова, и вспоминали, как обычно по ночам шумели лесные деревья у них дома.
– Вообще-то звуки довольно приятные, – сказала мама, натягивая на уши одеяло, – но другие. Теперь, надеюсь, тебе ничего ужасного не приснится?
– Едва ли, – ответил папа. – Обычно очень полезно съесть ночью бутерброд.
"Да, в этом все дело, - вздохнула Муми-мама. - Но надо
иногда менять что-нибудь. Слишком многое мы принимаем как
должное, в том числе и друг друга."
Она продвигалась очень медленно, но это ее устраивало. У нее было время. У нее не было ничего, кроме времени.
Когда ты мама, нельзя всё бросить и уйти в ночь — а жаль! Мамам это так нужно.
Пойми, жизнь и без того тяжелое испытание, зачем же наказывать людей, прошедших его. Человек должен уповать на что-то, в этом весь смысл.
И ничто не делает отдых и тепло столь глубоким, как то, когда прислушиваешься к звукам уборки снега и, уже проснувшись, переворачиваешься на другой бок и снова засыпаешь. Иногда я лежу поперёк на моей широкой кровати, иногда наискосок, мне нравится, когда вокруг много места.
("По весне")
Снова пошёл снег, окутывал комнату, наполнял приятным полумраком: сугробы всё росли и росли, снег заглушил все звуки, кроме скрежета снегоочистителей внизу на улице... Вот так обстоят дела с этой весной здесь, в нашей стране.
("По весне")