Физрук, узнав про философский факультет, пошутил: «А ведь так бегал и прыгал хорошо, Женька, ну, что ты? Мог бы человеком стать, эх». Почему-то после этой фразы у жены физрука возникла мысль обсудить предрассудок насчет того, что физруки – это вроде католических священников, только с уклоном на старшеклассниц.
«Вот да, кстати, – удивился физрук. – Особо не замечал среди друзей, потому что в тыкву могу дать, но какие-то шутки действительно прослеживаются, что-то там про цветники всплывает иногда, но мимоходом. Надо будет ухо повострее держать. А еще можно ведь сказать, что у трудовиков слава католических священников, только с уклоном на портвейн».
Она, кажется, не выходила на улицу, позволив себе расслабиться, напялить на себя какую-нибудь ветровку, какие-нибудь кроссовки и быстренько слетать до магазина, нет, одевалась она всегда так, будто по пути могла умереть и опасалась, что любой предмет одежды на ее трупе может быть обсмеян в случае чего. На прикинутых в основном в такое походное, спортивное, под запах дыма, она отбрасывала парадоксальную тень свадьбы или новогоднего корпоратива своим светлым брючным костюмом кремового цвета со свободными рукавами и фалдами пиджака, на ногах у нее были босоножки под цвет костюма. Да, она была несколько полнее, чем остальные женщины вокруг, но это уже не той полнотой являлось, как когда Маша только выкинула Вову, это уже была такая полнота с явными признаками бега по утрам или еще чего такого усердного.
«А про что вы пишете?» – спросила Маша, неизвестно на какой ответ надеясь. Еще в телефонных разговорах десяти с лишним летней давности Дмитрий бесился с чьего-то интервью с этим вопросом: «Как на это можно ответить? Про производство, про недостатки в некоторых сферах промышленности? Про конфликты в современной семье? Я так понимаю, что дамочка, которая вопрос задавала, она ждала ответа, что про любовь автор пишет, или про войну, такое что-то простое, что можно сразу объять мозгом ее, как на торрентах такие разделы: драма, комедия, ужасы, детектив, романтическая комедия». И на этот раз сдерживаемое раздражение отразилось на мимике Дмитрия.
«Да я всякую байду пишу, про все подряд, все равно про жизнь выходит, которая сейчас», – сказал Дмитрий.
«Ну, вот, сюжет хотя бы одной книги можете коротко рассказать?» – не замечая мук Дмитрия, спросила Маша.
«У меня в одной книге ученые открывают, что вселенная на самом деле коллапсирует сразу же, как только возникает, а мгновения человеческой жизни, да и жизни вообще, да и вообще всего – это такие фрагменты совершенно случайные, просто мы переживаем их как нечто упорядоченное, а там между одним осмысленным обрывком и другим – триллионы других коллапсов, что каждый миг нашей вселенной не всегда даже и по порядку и составлен, но поскольку имеется некое абсолютное время, которое существует сразу целиком, мы живем в этом и даже не замечаем, что живем случайным образом и гибнем каждую секунду, даже не секунду, а каждую долю секунды».
Дмитрий замолк на полуслове, потому что хотел продолжить, но заметил разочарование Маши и рассмеялся: «Там еще все скучнее, потому что растянуто на пятьсот страниц. Ну а чего вы ждали? Что я пишу истории о том, как девушка из провинции познакомилось с красавцем олигархом из латиноамериканской страны, он оказывается связан с наркомафией, и ей приходится спасаться и от колумбийских головорезов и ждать его из российской тюрьмы, чтобы потом воссоединиться на яхте в Тихом океане?»
«Нет, я все же не такая идиотка, – тонко улыбнулась Маша, почуяв издевку. – Я ожидала ответа, что вы пишете про жизнь, что-нибудь такое».
«Ну, понятно, что я пишу про жизнь, – слегка кипятясь, заметил Дмитрий. – Покажите мне хотя бы одного автора, который про жизнь не пишет или не писал, вот был бы номер на самом деле».
На какое-то время Вера забросила писать песни, потому что Лена, не выдержав однажды всей этой фальши, не музыкальной, а словесной, рискуя себя раскрыть, совершила яростный разбор Вериных песен, долго и страстно говорила, что любовь должна чувствоваться между словами, что если пишешь про любовь, то не нужно все время использовать это слово, в этом и смысл текста, чтобы получить эстетическое переживание, угадав даже в простом тексте (даже совершая незначительное умственное усилие, но все равно совершая же) – про что, собственно, текст. Вот «Мое сердце остановилось» как пример, там нигде ни слова про любовь, или вот «Колыбельная» Вериного любимого «Аффинажа». Где там есть хоть одно слово «любовь»? Но понятно же, что про любовь эти песни и есть. А так получается, что слово «любовь» есть, а самой любви в тексте – ноль. «Что хотел сказать автор, – скептически, но неуверенно ответила на это Вера, подразумевая слова учителя литературы. – Представь себе, но автор правда хочет что-то сказать, иначе бы не говорил».
Она <...> почитала книгу с тумбочки возле кровати, затосковав, что это Салтыков-Щедрин в самом его грустном воплощении, а именно – Салтыков-Щедрин рассуждающий о чем-то уже совсем незнакомом ей без сносок, но рассуждающий бодро и неснотворно...
Лена попыталась вспомнить, как там было у Блока, что-то вроде: «Впрочем, что безумие? Род человеческий – яма, полная нелепостей и гибели; пускай пьяная б..дь, серая, как подушка, бредет, поминутно спотыкаясь, по деревянному тротуару улицы, где блевотины и грязи больше, чем мостовой. Если ты видишь ее бледной незнакомкой, то есть ли разница: какова она на самом деле, если для тебя она именно такая? Да, такой взгляд неумен, но мы и не об уме сейчас, право слово. Вот живет человек без того, без этих строчек: по четыре, по шесть, по восемь, и живет прекрасно, однако стоит ему узнать, что имеется вот такой вот стишок, не другой какой-то, каких много, а именно вот такой, который все в нем внезапно переворачивает, и человек удивляется: как я жил без него? что я без него был? был бы я – я без него. Такой, как я есть теперь?
Условие задачи: имеется некая персона и некое слово. Что удивительно: решений бессчетное количество, и все они единственно верные».
... решила закупиться какой-нибудь дрянью сомнительного разлива, каким-нибудь алкогольным эквивалентом «Доширака».
Долго описывать, как ветер гнет травку в поле, как коровка с рыжими и белыми пятнами стоит – это почему-то серьезно. Фигу власти показывать – серьезно. Это притом, что можно уже не фигу показывать, можно прямым текстом говорить – нет! будем показывать фигу, притом что власть просто видом своего финансового благополучия показывает не просто фигу, а х…ем водит в ответ по грустным мордам этих всех несчастных людей, и меня в том числе. Вот это серьезно, да.
Это не стишок, да? Это что-то большее гораздо, хотя так вроде скалам восходящий обычный. Но тут прямо крутость ступеней невероятная и необъяснимая. Сколько лет пытаюсь что-то похожее повторить, но так и не смог. И, поздравляю, ты тоже, скорее всего, не сможешь, настолько «скорее всего», что честнее было бы сказать, что ты не сможешь так же, хотя и будешь пытаться, а остановиться пробовать не сумеешь, если окончательно не спрыгнешь с этого дела, или если «холодок» не схватишь. Издержки профессии.
Дмитрий воспринял вполне себе радостно и признался, что его тоже уже начинает тяготить роль пушера, что раньше он вставлялся максимум раз в месяц, когда совсем уже было невмоготу, а после знакомства с Леной все время почти бродит как во сне, и сердчишко начинает пошаливать, или это кажется, что оно пошаливает, потому что последние Ленины стихи были нисходящими скаламами, и от-туда же это чувство катящейся под откос жизни.
«Ощущение катящейся под откос жизни — от самой твоей жизни, Дима», — хотелось сказать Лене.
Когда массажистка принималась говорить что-нибудь, казалось, что паузы между словами, должно быть, вызваны тем, что массажистка вынуждена убирать из речи матерные слова.
«Однажды только встретил рассказчика, который из всего делал эпос, у него поход за пивом превращался во что-то такое гомеровское, банальное перечисление того, как он проснулся, морду бритвой поскоблил, стал подходящие носки, а потом кроссовки выбирать – все развертывалось в такие истории и описания, но тут мне просто шляпу хотелось снять, настолько это было великолепно, человек всю жизнь прожил и даже не понял, что мог книги писать великолепные, вот буквально включал бы диктофон, говорил, ходя до магаза и обратно – все! И я ему это сказал, но он даже не понял: о чем это».
У тебя такой характер, что кажется, будто после каждого дня у тебя есть в запасе еще один день, а кроме этого Екатеринбурга у тебя имеется еще один Екатеринбург, в котором ты и живешь.
Телефонный голос Михаила был гораздо приятнее того уличного, который Лена слышала: гораздо моложе, ниже, без съезжания в сиплость. Было бы неплохо, если бы телефонный голос Михаила оказался внутри мрачного однокурсника.
Выдергивая руку, она не услышала, что он говорил, не сразу узнала его, потому что он отпустил что-то вроде бороды и усов, состоявших из щетины, которая будь длиннее, являлась бы уже неаккуратной небритостью. Моду на такую частично еловую физиономию подхватили многие мужчины, подглядев, как хорошо смотрится она на Брюсе Уиллисе, без его примера трудно было догадаться до привлекательности такого бритья, потому что до какого-то из «Крепких орешков» с подобной шершавостью лица щеголяли только местные алкоголики.
В «Пятерочке» сыра не было, то есть в принципе был, но уже в каком-то сомнительном состоянии, такой как бы уже немного адыгейский, только «Российский» выглядел туда-сюда, в макароны бы он сгодился.
... ведь когда мама курила на кухне, она была интереснее и казалась Лене красивее и серьезнее, внушительнее, чем обычно, ее паузы в словах во время затяжек порой завораживали Лену, мама в эти секунды молчания становилась похожа на Каа из советского мультфильма.
Закостенелой была, скорее, Елена сама по себе, она уже видела себя женщиной-математиком, млела, почему-то, от вида Мымры из «Служебного романа», представляла, что именно так у нее все и будет.
Она знала, что Аня, еще совсем не понимая того, заполняет этот небольшой подвал юношеской страсти, о каком будет то и дело вспоминать на протяжении всей жизни, с нежностью разглядывать потом, вытаскивая из паутины невероятно дорогой сердцу хлам.
"Ты же тот фантаст, да? - спросил физрук, сориентировавшись, - который теперь всякую либероту пишет?" "Ой, я вас умоляю, - отвечал Дмитрий. - Хватит тут линии партии прослеживать без самой партии. Так сложно всё стало. При СССР и то проще, вот тебе диссиденты, вот тебе соцреализм, а тут, куда ни сунься, все какие-то недовольные, сорок восемь сортов диссидентства, да верующих, которых не задень, да по способам секса и еды сорта людей.Т ут, слыхали, один придурок стишок написал, сел сразу по двум статьям: и за наркоту, и за экстремизм. Если еще не сижу и не за границей, как Вован, что против третьего Мишкиного срока все сопротивляется, значит не такой я еще и либерал". За это, почему-то, мужчины дружно выпили, так и не сформулировав тост.
Но пока у них есть вот это, и этого вполне достаточно, это больше всего, на что они могли надеяться: они вдвоем, в своем каменном укрытии, их темные одежды постепенно растворяются в сумерках, по всему городу зажигаются огни, и в небе проступают первые бледные звезды.
Такое ощущение, подумалось Фрэнсис, будто кто-то неумолимо накручивает их жизнь обратно на катушку, как рыболовную леску, или распарывает один за другим стежки, соединявшие их двоих.
– Он хулиган и вор, – резко сказала Фрэнсис. – Но кто его таким сделал? Все мы. Война. Нищета. Сами газеты. Он вырос в обществе, где убийство человека – повод для гордости. Так можно ли его винить? Еще совсем недавно мы раздавали медали за человекоубийство.
Неужели, горестно подумала она, любовь никогда и не была ничем другим, как просто спасением от одиночества, своего рода страховкой от душевной пустоты?
Чем все кончится, хотела сказать Фрэнсис, сейчас невозможно представить. Так в пору звонкой юности ты просто не в состоянии вообразить себя старым и немощным; так в расцвете жизненных сил никогда не думаешь о смерти.