Дождики, они ведь бывают разные. Одни – такие спокойные, деловитые, вроде дворника дяди Кости. Пригладят все, траву польют, асфальт вымоют и скроются – снова небо синее, и асфальт синий. А бывают серые, скучные, вроде соседки Валентины Павловны. Она как начнет ворчать, так до вечера не остановится… Есть еще грозовые дожди, только я не знаю, на кого они похожи, я таких людей в жизни не встречал, разве что в сказках. Налетят, загремят, будто Кащей со своим войском, и давай все срывать и ломать.В прошлом году, весной, один такой ураган на углу нашей улицы тополь из земли вывернул. С корнями. И обломал весь. Только все равно тополь не погиб. Собрались люди ближних домов, тополиные сучья врыли в землю вдоль всего квартала, как саженцы, и они выпустили побеги. Маленькие тополята. А мы – Валерка, Женька и я – притащили во двор целое тополиное бревно. И посадили. В этом году уже ветки длиною в метр…А из дождей мне больше всего нравятся такие, которые идут при солнце. Они шумные и короткие. Они, по-моему, похожи на мальчишек. На Валерку, на меня. И на Женьку, хоть она и девчонка. Веселые они…Целую неделю такие дождики плещутся на нашей улице. Капли большие, теплые, будто спелые вишни, только прозрачные. Скачут по асфальту, разбиваются на брызги…
Алька часто думал о ночных поездах. Поздно вечером, лёжа в кровати, он слушал их голоса. Синие сумерки заливали окна. Вспыхивала в них цепочка далёких заводских огней, а тень от тумбочки с цветком делалась похожей на медвежонка с воздушным шаром.И тогда наступала тишина. Она была спокойная и прозрачная, как синяя вода в весенних, оставшихся от снега озерках. Сквозь эту тишину слышался стук часов.И вдруг, как чуть заметная волна, возникал где-то гул далёкого-далёкого поезда. Он постепенно нарастал, и Алька знал уже, что вот-вот раздастся негромкий голос тепловоза. Будто поезд зовёт друзей, заскучав на длинном пути.Гул колёс нарастал а потом таял вдали.Некоторое время слышалась только перекличка маневровых паровозов на станции. Затем снова звучали вдали голоса стремительных составов.Жизнь ночных поездов казалась Альке таинственной и беспокойной. Это была взрослая жизнь.
За стеклянной дверью вагона уже начинали сгущаться сумерки. "Скоро стемнеет, – подумал Алька. – И этот поезд тоже станет ночным". Алька вспомнил свою комнату и сумерки за окном. Может быть, сквозь эти сумерки долетит в комнату гудок ночного поезда. Издалека, тихий-тихий… И услышит его только тень, похожая на медвежонка с воздушным шаром. Больше некому слушать голоса тепловозов. Алькина кровать пуста – ночной поезд несёт его на ТЭЦ. И Алька стал думать о стройке…
От забора через кусты рябины и боярышника бежит тропинка. Она и ведёт к оврагу.Но овраг начинается не сразу. Сначала идёт совсем пологий зелёный склон. Он покрыт невысокой травой с продолговатыми листиками. Есть у этой травы и цветы, только они чуть заметные. Совсем крошечные белые звёздочки.А ещё здесь растут одуванчики.Солнечные цветы одуванчиков – Алькины друзья. Ляжешь на траву, а они гладят тебя по лицу, ласковые, мягкие. И запах у них такой, что сразу вспоминается росистое утро, хотя на самом деле уже наступил жаркий день. А когда одуванчики отцветают и на них появляются пушистые шарики семян, можно отправлять в путешествие парашютистов. Сорвёшь, дунешь – и стайка семян, как крошечные человечки на парашютах, улетает под тихим ветром. А куда – никто не знает…
Известно, что история каждого народа начинается мифами. Не будем говорить о народах древнего мира; напомним более близкие к нам примеры: сказания о Пшемысле у Чехов, о Кроке и Лешках у Поляков и пр. Откуда главным образом берутся эти сказания? Из простой, естественной потребности объяснить свое начало, то есть начало своего народа и своей государственной жизни.
Как нет простых, несложных исторических наций, так нет простых, без всяких примесей языков (особенно в лексическом отношении).
Баян. Принадлежность его языку восточных Славян засвидетельствована Словом о Полку Игореве, и корень этого имени по всей вероятности один и тот же с глаголом баять, говорить, вещать; следовательно, баян то же, что вещун.
Известно, что главный и постоянный враг истории как науки - это элемент вымысла, басни, с которым ей приходилось бороться от самых древнейших до самых новейших времён. Этот элемент так переплетается с источниками собственно историческими, что часто нужны величайшие усилия, чтобы выделить его. Но кроме вымысла у исторической науки есть и другие не приятели, например недостаток свидетельств, недостаток беспристрастия и прочее.
Где есть возможность делать разнообразные выводы, там невозможно требовать точности.
По нашему мнению, не может быть никакого сомнения в том, что Рось или Русь и Роксаланы - это одно и то же название, один и тот же народ.
Так вот, теория моя, возможно, и дурацкая, но, если подумать, вполне жизненная: страсть человека к тому или иному виду полетов определяется способом, каким он летает во сне. Все люди летают во сне, просто некоторые об этом не помнят, просыпаясь. Но все летают по-разному.Кто-то падает с высоты, падает стремительно и тормозит у поверхности земли. И вот это чувство свободного падения, стремления к земной коре, к шкуре планеты, подспудно владеет сердцами тех, кто увлечен парашютами. Победа над силой притяжения в личной схватке: упасть и не разбиться – обнять землю.Кто-то во сне с ревом отрывается от земли, рвет пространство, все связи, уходит ввысь. Такие люди ловят кайф от скорости, от мощи, отрицания всех земных оков. Такие становятся летчиками, мощь мотора – вот их музыка, их завод.Кто-то во сне парит, как птица, свободно, невесомо. Их наслаждение – игра с ветром. Это – парители, планеристы, парапланеристы и прочие безмоторные товарищи, птички божии на безмятежных воздушных потоках. «Воздух выдержит только тех, кто верит в себя».
В Америке вся эта трогательная родственная близость и братско-сестринские объятия вызывают стойкие подозрения в: педофилии, инцесте, скрытых пороках, подавленном либидо – выбирай, что нравится.
Под подозрением все. Все соблюдают дистанцию. Обнимаются без оглядки только на похоронах. А во всем виноваты знаменитые американцы: не помню, когда она началась, эра публичных постирушек. Все звезды Голливуда вдруг принялись строчить воспоминания о том, как их насиловали отцы, братья, дядья и тети. Захватывающие сюжеты, мечта психоаналитика, всепобеждающая эрекция – Нерон отдыхает. Так что при малейшем подозрении на всякий случай (бдительность – наше главное оружие!) ребенка посылают на тест к психологу, а если вдруг дитя заклинит, или, скажем, дитя оказалось с фантазией, или сердито на папу-маму, которые не купили то и это, – кранты непослушным папам: их начнут таскать на допросы, напустят полный дом социальных работников. И, увы, все это можно объяснить и понять: время от времени страну потрясает известие о какой-нибудь секте, где собственных детей взрослые держат в сексуальном рабстве. Однако за подобные изуверства отвечает все общество скопом – тоже на всякий случай. И пуганое общество не возражает.
Вообще, клиенты делятся на тех, у кого мания величия, и на тех, у кого комплекс неполноценности. Первые себя обожают, у них одни достоинства. У вторых - одни недостатки. И тех и других я бы отослала к психиатру.
Любопытно, как по-разному люди пересиливают в себе всплески застарелого горя. Кто-то старательно, по шажочку, по минутке проходит вновь весь крестный неотвратимый путь. А кто-то, как я, беззвучно вскрикнув, шарахается прочь совсем в другую сторону...
... Почему б тебе не написать повесть о воздухоплавателях, о волшебных фиестах нашей далекой юности, о бесшабашном мужестве очарованных людей? Настоящую романтическую повесть, где и любовь будет настоящая, крепкая, старой закваски любовь.
... порок, как и война, остается самым жирным удобрением для алчной сволочи любого народа.
Одно из двух самых любимых мест моего детства: зоопарк и парикмахерская. Но в зоопарке ты на все смотришь со стороны, а в парикмахерской я смотрела, вдыхала, осязала и слушала, крутясь в самой сердцевине бурлящей жизни. Эти парикмахерские конца шестидесятых - это театр, кино и цирк в одном пульверизаторе.
*в парикмахерской*: - Кипяток готов, кому на головку?
В каждой коммуналке шла своя гражданская война. В одну следовало пробираться ползком, чтобы не разворошить осиное гнездо соседей; в другой не звали к телефону, который висел в коридоре; в третьей дрались до первой крови в очереди в уборную.
Мне было лет семь, мама была еще жива, Союз - нерушим, Украина - зависима, а русский язык - главный разговорный. Балакали, конечно, и на суржике, но до того, чтоб на парикмахерской было написано "Перукарня", надо было еще дожить.
Старики-возчики говорили: один едешь — на плечах по ангелу, вдвоем — один ангел, втроем — сатана в телеге.
«Двигаться против ветра, преодолевать все трудности, все нелепости и несуразности, двигаться прямо, ничего и никого не боясь, идти и идти своим путем, путем своей судьбы, идти непреклонно, идти упрямо. В этом и есть смысл нашей жизни!»
Никогда не надо поступаться принципами. И не надо опускаться ниже плинтуса, совершать вынужденные ходы, как в шахматах. Не надо жить вынужденно, хватит хотя бы должностных паллиативов. Жизнь представляет тебе возможность выбирать. И выбирать то, что для тебя органично, что не заставит тебя потом мучиться от стыда за собственное безволие.
Он говорит, что самое страшное на свете — когда казнят невиновного человека. Эта казнь гораздо страшнее убийства. Ибо убийство совершает преступник. Но даже преступник, совершая убийство, дает шанс жертве спастись. Жертва может убежать, вырвать из рук убийцы нож, позвать на помощь. Убийца может промахнуться, оступиться. Или просто ранить жертву.
Когда же казнят человека, ему не оставляют никаких шансов на спасение. В этом ужас и беспощадность смертной казни.
Он говорит о вере. Вера должна делать людей добрее. Люди должны любить людей. Два тысячелетия минуло со смерти Христа, а люди по-прежнему не научились любить друг друга. Не почувствовали свое родство. Не прекратили ненавидеть друг друга, обманывать, грабить. Люди не прекратили убивать друг друга. Могут ли люди не убивать людей? Если это возможно в одной семье, в одной деревне, в одном городке, то почему это невозможно хотя бы в одной стране?