Вот одна из странностей обитания в многоквартирном доме. Никто не знает, чем занимаются другие. Двери сделаны из тайны.
Я тоже прожил некую, данную мне судьбу. Это была не моя судьба, но я прожил ее до конца.
И - что там все доводы разума, здравый смысл, трезвый расчет - в душу мне прокралось, прокралось исподволь, что-то вроде тихого, но ни с чем не смешиваемого желания, что-то вроде упрямой, хотя и стыдящейся своего безрассудства мечты: мне хотелось, мне очень хотелось пожить в этом прекрасном концлагере.
Самое главное – не опускать руки: ведь всегда как‑нибудь да будет, потому что никогда еще не было, чтоб не было никак, – учил меня Банди Цитром, а его этой мудрости научили еще трудовые лагеря.
И тогда же я впервые увидел – ибо опустившаяся темнота застала нас все еще в строю – цвет здешнего неба, это сказочное зрелище, где сполохи пламени и фонтаны искр образовали на всей левой стороне небосклона настоящий фейерверк. «Крематории!..» – шептали, бормотали, повторяли вокруг меня
«с отрицанием в сердце» человек жить не может. Может быть такое сердце и кажется лёгким, но потому лишь, что оно – пусто, бесплодно, как бесплодна пустыня.
Потом я увидел высокого, со скуластым лицом молодого мужчину и женщину с длинными черными волосами: прижавшись друг к другу губами, лицом, всем телом, они стояли, мешая идти другим, вызывая беглое раздражение на лицах,
– пока человеческий поток не оторвал наконец женщину (или скорее еще девушку) от ее спутника, унес и поглотил, хотя я и на расстоянии видел еще, как из людской массы с усилием поднималась и махала, прощаясь, ее рука.
Самое главное – не опускать руки: ведь всегда как-нибудь да будет, потому что никогда еще не было, чтоб не было никак.
Еще я заметил, что для иных любимчиков, особенно если те понимали его язык, у него находилось и по дополнительному кусочку сахара. Вот когда до меня дошло то, что мне столько внушали дома: образование – очень полезная вещь, а знание иностранных языков – полезная вдвойне; так оно и было.
С посветлевшим лицом показав на дома, между которыми мы как раз громыхали, он поинтересовался: что я чувствую сейчас, вернувшись домой и увидев город, из которого пришлось уехать? «Ненависть», – ответил я. Он умолк, но вскоре высказал замечание, что, к сожалению, может понять мои чувства. Вообще-то, по его мнению, «в данной ситуации» и у ненависти есть свое место, своя роль, «даже своя польза»; и добавил: он прекрасно знает, кого именно я ненавижу. «Всех»,
– сказал я.
Ведь даже там, у подножия труб крематориев, было, в перерывах между муками, что-то похожее на счастье. Все спрашивают меня о трудностях, об "ужасах"; а мне больше всего запомнятся именно эти, счастливые переживания. Да, об этом, о счастье концлагерей, надо бы мне рассказать в следующий раз, когда меня спросят.
Если спросят. И если я сам не забуду.
(...) писатель, объяснял сам Бартелми, становится писателем, "выбирая себе отцов. Поначалу я думал, что дальше Хемингуэя в писательстве зайти невозможно... тогда я даже не знал о существовани фон Кляйста... ничего не знал о Кафке, а как же можно писать, не зная хотя бы того, что был такой Кафка?.. Читая все больше, и в свою иерархию набираешь все больше отцов. А уже затем, призвав двадцать-тридцать отцов, возможно, рождаешься сам..."
Ни один сказ не случается так, как мы его рассказываем, сказал Томас, но мораль всегда верна.
Зато я думаю, что чуток философии никому не помешает, сказал Томас. А поможет, чуток. Помогает. Это полезно. Примерно вполоаину так же полезно, как музыка.
Иные отцы превратили себя в убедительные подобья красивых морских животных, а иные в убедительные подобья людей, коих ненавидели в детстве.
Это сделает из него человека, сказал он. Наш марш. Я не согласился. Но трудно отказывать кому-то в том, что сделает из кого-то, по его мнению, человека.
Все готовы к большим танцам?
Как можно устраивать танцы всего с двумя женщинами?
Женщинам просто придется танцевать в два раза сильнее.
Потому что ты старый пердун, сказала она, а старые пердуны должны быть исключительно чисты языком, дабы смягчать отвратительность своего старопердунства.
Более всего мы беззащитны перед теми, кого любим.
Сильные не прощают. Им не хватает для этого слабости.
Я перечитываю книги, которые люблю, и люблю книги, которые перечитываю, и всякий раз с одинаковым наслаждением, будь то двадцать страниц, три главы или целая книга: с наслаждением соучастия, с наслаждением сговора, и даже больше: с наслаждением наконец-то обретённого родства.
Чтобы жить, надо сражаться. Выбора нет. Другой альтернативы нет. Невозможно закрыть глаза, невозможно отказаться. Не от кого ждать помощи, жалости, спасения.
... я перечитываю книги, которые люблю, и люблю книги, которые перечитываю, и всякий раз с одинаковым наслаждением, будь то двадцать страниц, три главы или целая книга...
Отныне воспоминания существуют, мимолётные и прочные, незначительные или тягостные, но ничто их не объединяет.
Безумный туман, где мечутся тени, как мне его прояснить? РЭЙМОН КЕНО