— Тана, не поймите меня сейчас превратно, но… У вас огромный мозг. Очень, как бы так сказать, функциональный. Способный очень быстро адаптироваться и поглощать огромное количество информации. Но этому мозгу тоже нужен отдых, понимаете? Вы не можете так издеваться над ним — и не получить никаких негативных последствий.
— У меня всё под контролем.
— Вы ведь знаете, как настораживает эта фраза любого психоаналитика, верно?
— То, что вы сказали раньше, про жажду крови и человеческую жестокость — правда. Это не вся правда о человечестве, конечно. Даже не половина её. Но всё же правда — в некотором печальном, кровавом, грустном смысле.
Тана кивнул. Ему бы и не пришло в голову с этим спорить.
Он мог отрицать многое, но не величие человеческой цивилизации, тех непостижимых высот, которых она достигла. Самым ужасающим и поразительным в людях было то, как деструктивное уродство сочеталось в них с непостижимой красотой, как соседствовали в них животная примитивность и высота отточенного разума.
Тана знал, что современная человеческая наука отрицает такие вещи. Но, изучив все её постулаты, в некоторых вопросах Тана остался верен своим — пусть тысячу раз мёртвым — духам и богам. Он верил тем теням, которые он порой видел краем глаза, и отблескам в отражении. Он знал: секрет феноменальной удачливости миледи Яблоневый Цвет, которая раз за разом позволяла ей выживать в самых диких ситуациях, кроется в тенях за её спиной. А уж тем, за кем по жизни следуют тени Смерти, бывает сложно умереть.
Правда, жить им ещё сложнее.
Я не знаю, как объяснять работавшему всё это время в тылу мальчишке, что некоторые вещи просто нормальны для тех, кто видел некоторое дерьмо. Он всё равно не поймёт. Если уж на то пошло, не будь я ставленницей самого, добрый доктор бы и меня попытался бы отстранить от работы, не глядя на должность. И вообще всех в ведомстве, что уж мелочиться. А что? Почти все тут побывали на войне, причём в крайне интересных локациях и со всеми вытекающими. Кто-то на чём-то сидит, кто-то выбивает чужие зубы на боях без правил, кто-то пьёт, кто-то параноит. Но что с этим сделать? Всех принудительно лечить? А работать будет кто, завхоз, робот-уборщик или секретарь с ресепшн?
Название может быть другим, конечно. За всю историю человечество придумало много разных слов, которые подменяли правду маркой прицела. “Неверные”, например. Или “твари”. Или “дикари”. Или ещё тысячи тысяч названий.
Оно не такое оригинальное, как про себя думает, это человечество. Оно постоянно повторяется.
Но название всегда придумывается, это правило. Как печать, как маркировка, как приговор. Как способ отгородиться.
Это название редко соответствует истине, да оно и не должно; главное чтобы оно падало, как в плодородную почву, в сознание людей. Которые, сами по себе, вполне социальные приматы. Которые не так уж любят беспричинно убивать себе подобных… Потому и придумывают название. Чтобы точно знать, что те, конечно, другие. Их можно.
А ещё работа была временем тишины. В голове становилось звеняще тихо, там больше не всплывали тени вины, страха и смерти: у него было дело, и он полностью погружался в него.
Идеальный побег.
Его Катерина была нежным, уязвимым и трогательным созданием.
Именно потому, собственно, она очень трогательно вскрыла электронный замок направленным мини-взрывом — по стандартам всех спецподразделений ЗС — вошла, встала над Родасом, скрестив руки на груди, и нежно поинтересовалась:
— Ну, и какого хрена?
Неэффективным как оружие… Тут, конечно, засада, да. Оружие оно такое, оно механически выполняет свою работу, а потом его прячут в шкаф. А с дефектом вечный гемор, ты прав: люди хотят спать, жрать, трахаться, у них бывают семейные проблемы, экзистенциальные кризисы и прочее дерьмо. Люди никогда не бывают полностью объективны, у них в мозгах всегда каша и вот это всё. Они иногда думают на работе о том, как кого-то трахнут, и принимают паршивые решения, потому что они, ну знаешь, люди. Оружие… с ним таких непоняток не бывает. Ему не надо ничего решать, ни о чём беспокоиться, ни на что отвлекаться. Оружие просто работает до какого-то предела, а потом ломается. Или морально устаревает и списывается в утиль. Поправь меня, но я могу придумать только два возможных итога.
— Слушай, ну ты же читаешь чужие мысли. Должен получше прочих знать, что в человеческих головах чего только не возникает в режиме 24/7. Это совершенно не значит, что ты действительно это имеешь в виду.
Необычная и почти абсолютная власть над другим существом. Ровно та же самая, которую испытываешь, когда одним движением ломаешь чью-то шею — и в то же время совершенно другая. Два полюса жизни и смерти; неудивительно, учитывая биологическое предназначение секса, в общем-то. В этом была какая-то логика, но Родас не был готов разбираться с этим прямо сейчас.
Удерживая Катерину на границе, изучая, как врага на поле, заставляя плавиться в своих руках, как раскалённый металл, Родас упивался этим ощущением. Он понимал в тот момент очень ясно, почему богам в конечном итоге решили оставить пол, почему в человеческой истории секс, власть и жестокость оказались настолько тесно переплетены: это крайности одной и той же сущности, грани одного ощущения, диаметрально разные — и неуловимо похожие одновременно.
— Всё в порядке?
— Звёзд почти не видно, — заметила она тихо.
— Это из-за искусственной атмосферы и освещения мегаполиса, — заметил Родас. — Они там, звёзды.
— Я знаю. Просто накрывает иногда, — она тихо вздохнула, и он с удивлением понял, что это был почти всхлип. — Эта жизнь похожа на сказку. Здесь, с тобой… Но звёзд не видно, и иногда приходят мысли.
— Мысли? — невозможность заглянуть в её голову — мучение.
— А вдруг я всё же умерла. Вдруг тот мудак из Гелиос-бета всё же достал меня напоследок? Вдруг мы с тобой убили друг друга там, у Лестницы в Небо? А теперь я вижу просто предсмертную галлюцинацию…
Идея же с наказанием тех, кто выполнял прямые приказы и не мог их ослушаться без серьёзного вреда для себя — ну, такая себе перспектива. Если все так будут делать, то войны на этом свете не будут заканчиваться вообще никогда.
Где-то надо уметь останавливаться.
— Да кто спорит, что основания есть у всего? Есть многое в природе, рядовой, что недоступно нашим командирам…
— Мне кажется, в оригинале звучит как-то иначе.
— Ничего не знаю, сэр, всё моё образование — стрелять отсюда и до упора.
Только вот не бывает никакого раздвоения личности, и это вы получше меня знаете. Нет никакого “настоящего и ненастоящего”, “дополнительного и основного”. Есть просто парень, который пытался справиться с грёбаным кошмаром, научиться выживать и не начинать каждое утро с желания пустить себе заряд в висок. И это бой, скажу я вам, посложнее всяких там сражений. Фигня эти ваши сражения! Выжил — хорошо, не выжил — всё кончилось, в плен попал — ничто уж от тебя и не зависит больше. А вот это дерьмо… Тут каждый дерётся с кошмарами, и воспоминаниями, и виной.
И вроде бы каждый человек имеет право страдать ерундой по-своему, но порой это оборачивалось самым настоящим противостоянием с медиками. Особенно в вопросах детей. Адепты “чистоты” скрывали беременность, выковыривали медицинские чипы, игнорировали вызовы в медцентры… Анжелике было не понять, в чём тут удовольствие — самостоятельно отнять у своего ребёнка шанс прожить подольше или обречь его всю жизнь страдать от генетического заболевания.
Но люди странные. Все, без исключения. И они имеют право выбирать, во что верить. Только вот где именно должна пролегать граница между вмешательством и невмешательством, верой и научным подходом, уважением к личным границам и обоснованным вмешательством… или вот травмирующей правдой и молчанием — это вечный гамлетовский вопрос в стиле модерн. Тот самый, на который учёным и медикам приходится отвечать постоянно.
— Есть на этом свете вещи, которые человек не может рассказать тому, кого любит, — сказала Анжелика. — Потому что просто не может причинить ему боль. Это тёмные секреты, цена которых очень высока. Они могут всплывать в будущем, если похоронены недостаточно глубоко. С ними тяжело жить. Но, если ты сможешь похоронить этот секрет достаточно глубоко, если сумеешь уничтожить все улики и оградить Нико от этого знания — тогда, возможно, эта ложь действительно обернётся на благо. И есть вероятность, что никто не отнимет у него любви матери, детства, веры. Но ты должна понимать две вещи: во-первых, тебе самой придётся с этим жить, что непросто; во-вторых… Он вполне может возненавидеть тебя, если всё же узнает.
Даже самое тёмное время пройдёт, и то, что кажется безнадёжным, обернётся светом надежды. Не сразу, но рано или поздно.
А ещё, что уж там, будем честны : самая большая опасность незакрытых дверей - соблазн вернуться. В общем всё очевидно. Уходя плотно закрывайте дверь.
- Ваш народ постоянно наращивает силу, миледи, алкает её как единственный ответ на все вопросы - потому что они забыли все другие ответы. Но это не может продолжаться бесконечно. И с каждой войной, с каждым скачком технологии вы подходите к пределу, за которым уже ничего не будет.
Уходят режимы, забываются боги, рушаться цивилизации, коллапсируют планеты. Однажды погаснут все звёзды; однажды развеется энергия большого взрыва. Однажды мир возвратится к той самой холодной тьме, из которой пришёл. К той самой тьме, которую он привык видеть за иллюминатором. К той самой, которую древние ассоциировали со смертью. Однажды этот мир возвратится к ней - и там, в глубинах её, рано или поздно родится какой-то другой мир.
Война - это пиршество бессмысленной, преждевременной, случайной, слепой, нелогичной смерти. Тысячи оборванных нитей, несказанных слов, непрожитых жизней - вот подлинная цена войны. Потому что и истребление врагов, и героическое самопожертвование, и зачистка нежелательных элементов, и построение справедливого миропорядка, и необходимые на пути к светлому будущему жертвы, и многое другое - это всего лишь более красивые имена для убийств, разрушений, горя и потерь. Смерть остаётся смертью, как её не украшай, каких новых эпитетов для неё не придумывай.
"Время разбрасывать камни и время собирать камни..."
- Обнимать и укланяться от объятий - закончила Ли хрипло. - Насаждать и вырывать посаженное. Время любить и ненавидеть. Время войне и время миру...
...видала я этих лысых ящериц в интересных анатомических локациях, где солнце обычно не светит.
- Мне достаточно будет помахать перед девушкой чем-нибудь другим.
- О, я вас прошу...
- Харизмой, например.
- Это так в наши дни называется?
- Я вас умоляю. Кто в наше время вообще пишет правду в графе "происхождение доходов"?