— Ты, верно, задаешься вопросом, зачем я привел тебя сюда. Я прав?
— Если честно, сэр, после всех этих лет я просто иду куда скажете.
Он мне нравится. Очень, очень нравится. Кажется, я даже влюбилась в него. И если просветить рентгеновскими лучами мое сердце - истекающую кровью мышцу груди - то можно увидеть, что его насквозь пронзила стрела.
Думал о том, что хочет знать как можно больше о природе, но не для того, чтобы владеть ею. Власть - это всегда одиночество. Знать, чтобы понимать и самому становится больше, окружая себя чудесным разнообразием жизни.
Это плохо – сравняться с кем-то в том, что ты достиг дна. Это болото, слепая елань бессмысленности, и чем больше трепыхаешься, тем глубже увязаешь.
Делай что хочешь, и если тебя не поймали, значит, этого не было
Поди, поживи под властью полусумасшедшего деда! Поневоле лишняя спесь улетучится
Ненависть – вторичное чувство. Оно не рождается само по себе, из ниоткуда. Ненависть – это защитная реакция на боль, которую причинили. Это всего лишь электрод в электрической системе. Невозможно ненавидеть без причины, причина всегда есть, просто иногда она лежит на поверхности, а иногда спрятана глубоко от чужих глаз.
Жестокость – вторичное чувство. Тот, кого ударили, легко ударит сам. Причинять боль страшно, когда не знаешь ее на практике. Но когда знакомо ощущение того, как немеет место ушиба, как далеко по нервам пробегает разряд и как затихают, рассеиваются в теле волны ноющей боли после удара… заранее на собственной шкуре проверив то, что испытает жертва, ударить очень легко. Это как передать импульс дальше по цепочке электродов.
И только любовь самодостаточна. Ей не нужны импульсы извне. Поэтому даже тот, кто не знал любви от других, рано или поздно пытается любить сам. Поэтому не существует людей, злых от рождения.
Лунный закон держится на трех опорах. Первая состоит в том, что нет никакого уголовного права, только договорное: предметом сделки может служить что угодно. Вторая - в том, что чем больше законов, тем хуже законность. Третья - в том, что проворный ход, ловкий вираж и рисковый поступок в той же степени действенны, что и веский аргумент или перекрестный допрос.
Я не могу представить себе ничего более трагичного — быть на пороге великой тайны и даже не задуматься над ней.
Он высокий, черноглазый, с правильными чертами матового лица, с кошачьей мягкой походкой и густой, вороного цвета шевелюрой. На эту шевелюру, помню, оглядывались многие прохожие. Конечно же, не все в облике Черта было совершенно, но эти недостатки не бросались в глаза и поэтому как бы не считались. Например, я знала, у Черта не очень высокий лоб — можно даже сказать, узкий, неприятный. Он тщательно прикрывал его челкой, маскировал. У него некрасивые верхние зубы — будто по ним кто-то ударил, они разъехались, но не выпали и прижились, оставшись кривыми: один смотрит туда, другой сюда... И все-таки... Все-таки в первый момент Черт производил ошеломляющее впечатление своей внешностью: яркие, сочные краски — смугловатое матовое лицо, вороные волосы, свежие, красивые губы, черные глаза. Ну, это я уже повторяюсь.Рядом с ним я смотрелась ужасно. Широкоплечая, скуластая, ниже Черта на целую голову, но все же довольно живая и непосредственная. Вот глаза у меня были — да, достоинство. Они меняли цвет, как море, — то синие, то серые, глубокие, то зеленые. В общем, цвет их зависел от цвета одежды. Но почему Черт ко мне привязался — загадка, ведь у него была возможность с такими девочками ходить — закачаешься!
Каждый раз, попадая в родительский дом, я испытывала острое ощущение возврата в свое детство, а возвращаться в него мне вовсе не хотелось.
Будущее уже не в книгах, Гольдман.– Да ну? И в чем же будущее, Рой?– В кино, Гольдман. В кино!– В кино?– В кино, Гольдман, кино – это будущее! Люди теперь хотят картинку! Люди не хотят больше думать, они хотят, чтобы их направляли! Они с утра до вечера в рабстве и, придя домой, теряются: нет больше их господина и хозяина, нет благодетельной руки, дарующей пищу, никто их не бьет и не ведет за собой. По счастью, есть телевидение. Человек включает телевизор, простирается перед ним и вручает ему свою судьбу. “Что мне есть, Хозяин?” – спрашивает он у телевизора. “Замороженную лазанью!” – велит ему реклама. И он мчится ставить в микроволновку свой мерзкий ужин. А потом возвращается и на коленях вопрошает: “А что мне пить, Хозяин?” – “Пересахаренную кока-колу!” – сердито орет телевизор и приказывает: “Жри, свинья, жри! Пускай твоя плоть становится жирной и дряблой”. И человек повинуется. Человек обжирается. А после ужина телевизор злится и дает новую рекламу: “Ты слишком толстый! Ты урод! Немедленно займись гимнастикой! Будь красивым!” И вы покупаете электроды для точечного массажа, кремы, наращивающие вам мышцы во время сна, волшебные пилюли, которые делают гимнастику за вас, потому что вам же не хочется, вы перевариваете пиццу! Вот вам колесо жизни, Гольдман. Человек слаб. Из стадного инстинкта он любит набиваться в темные залы, именуемые кинотеатрами. Ба-бах! Вот вам реклама, попкорн, музыка, бесплатные журналы, а перед вашим фильмом идут трейлеры других и увещевают вас: “Эх ты, лох, ты пошел не на тот фильм, посмотри этот, он гораздо лучше!” ОК, но вы уже заплатили за место, вы на крючке! Значит, вам придется прийти еще раз, посмотреть другой фильм, а новый трейлер опять вам объяснит, что вы лопух, и вы с горя пойдете в перерыве опиваться газировкой и объедаться шоколадным мороженым за бешеные деньги, чтобы забыть свой жалкий удел. Может, вы с горсткой таких же борцов и останетесь, забьетесь в последний в стране книжный магазин, но долго вам не продержаться: народ зомби и рабов вас все равно победит.
От него сильно пахло туалетной водой. Запах напоминал чернила потекшей шариковой ручки, испачкавшие страницы только что купленной книги.
Суеверие - это религия, выражающаяся в скверной и недостаточной обрядности и в соответствующих этому приемах.
Как только люди получают над тобой власть, поразительно, как быстро их хватка распространяется на все стороны твоей жизни. Сначала они просто учат тебя азам безобидной географии, а потом ты ловишь их на том, что они критикуют твою манеру стоять или дышать.
Зачем нам нужны старшие дети? Чтобы учить нас пользоваться гаджетами.
Иногда мудрость заключается в том, чтобы вовремя отступить.
Порой шутки начинают жить собственной жизнью
– С тобой так бывало, что ты неожиданно понимаешь: человек, которого ты любишь, вдруг начинает вызывать у тебя совсем другие чувства?
– Странно, что ты задаешь такой вопрос мне...
Сложно ценить чужую жизнь, когда не знаешь цену собственной.
Счастье меняет человека не хуже магии.
Летом, много лет назад, я часто жил в Переделкине. Там было главное место творчества советских и русских писателей. Недавно я ездил к Евгению Евтушенко в гости. И я ему даже «Здравствуй, Женя!» не сказал, когда вошёл, сразу говорю: «Ты знаешь, что я видел только что по дороге к тебе? Косметический салон «Переделкино», где делают пластику лица»...
"Как странно, - огорченно думала мама, - как странно, что становишься грустным и злым оттого, что тебе хорошо".
Прокурорская дочка успела исчезнуть. Впрочем, в такой кутерьме и розовый слон сумел бы исчезнуть незаметно.
Вот что ты делаешь, когда у тебя есть ребенок, – готовишься принять невероятную боль, притворяясь, что все хорошо.