Недавно в нашей группе «поболтать» кто-то спросил, как отличить текст, написанный ИИ. Я написала ответ. Длинный, подробный, яростный — вместивший всю мою злость на нынешних авторов, их книги и эту всеобщую истерию вокруг искусственного интеллекта.
И получила вежливый ответ от системы: «Слишком много символов».
Вместо того чтобы резать мысль, я пошла от обратного — не стала ужиматься, а развернула её. Так из срезанного комментария выросла эта статья.
Я опираюсь на свои субъективные впечатления, выстраданные в попытках дочитать до середины очередного «бестселлера современности». Возможно, вы со мной не согласитесь. Возможно, вам нравится, когда герой, заваривая чай, «совершает экзистенциальный выбор, от которого трепещет Вселенная». Но если вы тоже чувствуете, что читаете не роман, а техническое задание, написанное поэтом-неудачником, — добро пожаловать.
Тема, честно говоря, не самая популярная. Но как читатель со стажем, переживший взлёты и падения жанров, тонны клише и выцветшие тропы, я не могу промолчать.
Потому что меня это не просто волнует.
Меня это реально выводит из себя.
Особенно когда натыкаюсь на очередные аккуратные словесные муляжи, собранные по шаблону и выданные за литературу. Заранее извиняюсь за резкость. Я старалась сделать текст полегче, но не везде получилось — ярость, знаете ли, плохой редактор.
Сам по себе ИИ — не зло. Это инструмент, тупая лопата.
Зло начинается там, где её включают как бизнес-план: гнать объём, ловить тренды и грести деньги, не замечая, что вместо золота из-под неё летит словесный шлак.
Именно в этот момент текст превращается в нечто формально правильное, но абсолютно нечитабельное. Всё вроде на месте: сюжет, герои, конфликт, — а читать хочется только одним способом — через окно. Желательно в туалет, потому что после такой прозы у меня просыпаются совершенно другие позывы. Внутри разгорается тошнотворное ощущение, что тебя обманули, подсунув суррогат под видом еды.
ИИ палится не сразу. Где-то с пятой страницы просыпается ощущение сильного дискомфорта. Вроде всё хорошо, но если прочесть вслух, чувствуется эта самая ритмическая шизофрения.
Текст звучит так, будто его пишут два человека, которые друг друга терпеть не могут, но вынуждены делить одну клавиатуру.
Первый — зануда-канцелярист.
Он обожает фразы уровня «ощутил зарождение осознания неизбежности» и считает, что слова «революционизировать» и «сакральный» превращают поход в магазин в высокое искусство. Если бы ему дали волю, он бы описал чихание как:
«Спонтанное высвобождение респираторной энергии — мощная акустическая манифестация, вырвавшаяся наружу в тот самый момент, когда внутреннее напряжение достигло своей критической точки».
Второй — его нервный ассистент, который, кажется, единственный в этой паре бывал на улице и слышал, как говорят люди. Он периодически врывается, выхватывает мышь и пытается всё «оживить», вбрасывая короткие, рубленые фразы.
Но это не стиль. Это ритмическая судорога. Получается литературный эквивалент человека, который начинает рассказывать анекдот на поминках, понимает, что это неуместно, но уже не может остановиться и доводит до конца со всё нарастающим ужасом в глазах.
Читаешь — и внутренний голос спотыкается. Только втянулся в вязкое болото многословия — бац, короткая фраза, как пинок. Потом опять болото с привкусом искусственной «глубины». Потом снова рывок. Такое ощущение, что тебе насильно меняют темп ходьбы: то заставляют бежать спринт по коридору, то ползти под колючей проволокой.
Алгоритм не слышит музыку языка, не чувствует его пульс. Он просто щёлкает тумблером:
— Сейчас сделаем «умно и глубоко»,
— а сейчас — «понятно и динамично».
Будто читаешь то кандидатскую диссертацию по квантовой физике, то инструкцию к мясорубке, склеенные через абзац в случайном порядке.
Фразы при этом такие, что в жизни их не произносит ни один живой человек. Даже самые заядлые графоманы в момент искреннего, животного отчаяния не кричат:
«Я испытываю жгучую потребность в экзистенциальной вентиляции!»
Они кричат «бляяяять!» или молчат, стиснув зубы.
Даже самый претенциозный философ в пробке не думает про себя:
«Моё бытие погружается в хронологическую стагнацию транспортного потока».
Он думает: «Ну когда уже, блин».
Но ИИ уверен, что все мы внутри себя — ходячие тома Хайдеггера с лёгким налётом инструкций к стиральным машинам.
Представьте два полюса.
На одном полюсе — ощущение от текста ИИ:
ровный, выверенный пафос в духе этой самой «экзистенциальной вентиляции».
Это попытка облечь отчаяние в идеальную литературную форму, которая только подчёркивает его искусственность.
На другом — суть живой реакции:
сдавленное «бляяяять…», сорвавшееся шёпотом, или тяжёлое молчание, когда слова уже не нужны.
ИИ скользит по поверхности первого, даже не приближаясь ко второму. Он имитирует форму драмы, но не чувство, которое стоит за ней. Поэтому его «сильные» фразы оставляют ощущение пустоты — как красивая, но совершенно немая упаковка.
У некоторых авторов эта искусственность особенно заметна — глаз начинает дёргаться в такт запятым, будто ты не читаешь книгу, а принимаешь морзянку от очень педантичного и слегка занудного телеграфиста. Предложения безупречные, отполированные до зеркального блеска, но попробуйте их прошептать вслух соседу по купе.
Ощущение, будто вы зачитываете техническое задание к полёту на Марс, написанное человеком, который очень хотел быть поэтом, но провалил вступительные в литинститут и теперь мстит всему человечеству, заваливая его идеально структурированной бессмыслицей.
Вот тут — важный момент.
Перлы вроде «осознания неизбежности происходящего» — не изобретение ИИ. Такое и у живых авторов, пишущих фигню, встречается сплошь и рядом.
Но в этом вся и соль.
Живой графоман хотя бы вкладывает в эту ахинею своё нелепое «я», свою искреннюю, пусть и смешную, попытку звучать «глубоко». Он верит в этот пафос. Он реально считает, что изобрёл велосипед, причём велосипед с крыльями и встроенным самоваром.
ИИ — нет.
Для него это просто сочетание слов с высокой «литературной» оценкой в базе данных. Он вставляет штамп туда, где «положено быть драме». Без веры, без иронии, без понимания абсурда.
Это как если бы марсианин пытался притвориться человеком, насмотревшись корпоративных тренингов по эмоциональному интеллекту и передачи «Модный приговор».
Чувствуете разницу?
Одно — неумелая, но человеческая попытка.
Другое — холодное тиражирование клише, лишённое даже тени смысла.
Это как разница между человеком, который плохо танцует на свадьбе, но танцует от души, и манекеном из «Детского мира», которого дёргают за верёвочки в такт «Ламбаде». Оба выглядят нелепо, но первый хотя бы жив и может в любой момент упасть в салат.
Отдельный пункт — пафос
Его в таких текстах столько, что им можно топиться, как в киселе. Персонаж просто наливает себе чай — а текст подаёт это как экзистенциальный выбор, который определит судьбу галактики. Любой вздох — судьбоносный. Любая пауза в диалоге — «гнетущая бездна невысказанных смыслов».
И корень этого пафоса — не в глупости алгоритма, а в его культурной глухоте.
ИИ обучали в основном на англоязычной литературе. Там, где для английского уха совершенно нормальны приёмы вроде narrative weight («вес повествования» — когда событию нарочито придают значимость) или emotional emphasis («эмоциональный акцент» — явное выделение чувства), для русскоязычного читателя та же самая лексика звучит книжно-архаично или как пародия на высокий стиль.
Алгоритм не чувствует этого дискомфорта. Он грубо транслирует англоязычную литературную интонацию напрямую.
Это разрушает магию. Русскоязычная литературная традиция чаще любит показывать, а не рассказывать о чувствах. Ей ближе ирония и недосказанность, эмоция — в деталях, в паузе, в жесте.
А ИИ поступает наоборот:
— называет эмоцию напрямую («он ощутил»),
— усиливает её пафосным прилагательным («глубокая боль»),
— добавляет метафору («бездну отчаяния»)
…и всё это в один момент.
Получается то самое «осознание неизбежности происходящего» — прямая калька с английской конструкции he felt the inevitability dawning on him («он почувствовал, как на него нисходит осознание неизбежности»).
Проблема не в бедности словаря, а в отсутствии культурного тормоза. Алгоритм не чувствует момента, где русскоязычный читатель скажет: «Всё, перебор». Он сыплет «судьбой», «вечностью» и «глубиной души» с частотой англоязычного триллера, не понимая, что в русскоязычном контексте эти слова требуют либо жёсткой дозировки, либо иронии, либо замены действием.
ИИ не умеет ждать и копить напряжение, не чувствует, когда нужно сделать шаг назад. Поэтому он сразу орёт, как пожарная сирена, включённая в читальном зале библиотеки.
Даже если сцена про выбор между овсянкой и глазуньей, это будет:
«Битва между анархией желудка и тиранией пищевого режима, где каждое яйцо — это вызов, брошенный в лицо рутине».
Хочется просто сказать: брат, это просто завтрак. Не Бородинское сражение. Можно без фанфар?
ИИ так яростно, так отчаянно хочет быть идеальным, что в процессе вычищает из текста всё живое — как хирург-перфекционист, который удалил пациенту всё, что шевелится, зато аккуратно и красиво зашил.
Всё правильно, всё по полочкам, каждая запятая отчиталась перед начальством.
Но зачем читать эту главу — непонятно. Она существует не потому, что без неё история рухнет, а потому что «так положено по схеме „Путь героя“, пункт 12Б».
Читаешь такую главу, продираешься сквозь неё, как сквозь чащу синтаксических конструкций, закрываешь — и через полчаса не можешь вспомнить вообще ничего. Ну, может, обои в комнате героя. И то лишь в том случае, если они были «символически выбелены временем, напоминая о бренности материального мира и дешёвом советском ремонте».
Читателя при этом держат за вежливого, но невероятно тупого инопланетянина, который впервые в жизни видит такие диковинные штуки, как «дверь» или «краска, заливающая щёки».
Если герой эту самую дверь хлопнул — нам тут же, не дыша, объяснят, что это был «жест глубочайшей экзистенциальной фрустрации, выраженный в кинетическом воздействии на деревянное полотно».
Спасибо, конечно, а то я думала, он просто бесится.
Если покраснел — обязательно уточнят, что он «испытал прилив смущения, вызванный вторжением в личное пространство».
Я вот тоже испытываю нарушение гомеостаза, когда читаю такое. Только называется оно проще — мигрень.
Пространства для нашей собственной догадки — ноль. Читатель сидит, покорно кивает, и внутри у него медленно умирает последняя мозговая клетка, отвечающая за интерес.
Герои в таких текстах — как люди из рекламы таблеток от геморроя или зубной пасты. Эмоции вроде есть, но стерильные, обеззараженные, упакованные в вакуум.
Грустно — но без слёз, чтобы не портить статистику по депрессиям.
Весело — но без смеха, без этого неприличного, раздирающего живот хохота.
Они не спотыкаются на ровном месте, не бормочут чепуху под нос, не ноют с похмелья. Они «испытывают эмоции» и «совершают действия». Как будто прошли строгий инструктаж по технике безопасности перед выходом на сцену собственной жизни.
Всё в итоге становится пресным. Как идеально сваренная на пару брокколи по рецепту Минздрава — диетическая, полезная, с правильным соотношением БЖУ. И от одной мысли об этом гастрономическом идеале хочется заказать двойную, жирную, вредную пиццу с колбасками и литрами соуса, просто назло всем этим правилам.
Так что же хуже?
И вот здесь встаёт главный вопрос:
что же в итоге хуже? ИИ, бездушно штампующий эти тексты, или писатель-человек без таланта, который штампует ровно то же самое, но от своего имени?
На этот вопрос мы не получим ответа ещё долго. Но есть нюанс.
Бесталанный автор — это тупиковая ветвь эволюции.
ИИ на конвейере — это системная угроза, искусственное наводнение рынка шелухой в промышленных масштабах.
Именно поэтому я злюсь не на алгоритм, а на людей. На авторов, которые заявляют, что пишут сами, но при этом не дают и не хотят использовать даже элементарный промт, чтобы направить бездушную машину.
Если раньше было книжное рабство — когда нанимали студентов-филологов писать от своего имени, — то теперь те же горе-писатели не парятся вовсе. Придуман инструмент, которому платишь копейки (или вообще не платишь), а результат получаешь в разы быстрее.
И просить за это деньги — за не продуманную, сырую историю, которую сложно дочитать даже до середины, — это верх наглости.
Да, халтура существовала всегда. Но сейчас книги выпускаются в таких масштабах, с такой скоростью, что это уже не халтура.
Это системный обман читателя, поставленный на поток.
Но моя ярость — не на технологию.
ИИ — одна из гениальнейших вещей, созданных человечеством. Проблема в паразитизме. В ситуации, когда человек выдаёт сырой, неодушевлённый текст ИИ за свой собственный. Когда вместо синергии — подлог.
Я — за сотрудничество. Представьте автора, который использует ИИ как интеллектуальный плуг: чтобы вспахать поле идей, проверить ритм, найти неожиданную метафору. В таком союзе могут рождаться шедевры.
А то, о чём я кричу, — это настоящее, в котором лень и жажда наживы используют великое изобретение для производства словесных трупов.
Самое коварное — подмена цели. ИИ может имитировать процесс письма, но он не понимает, зачем это делают живые люди.
Литературу пишут, чтобы: рассмешить до слёз, ранить до крови, оставить занозу в памяти.
ИИ создаёт безопасный, стерильный продукт.
А настоящее искусство — оно всегда немного опасно. Оно должно задевать.
В итоге получается не текст, а его чучело. Его можно потребить, но невозможно прожить. Он не цепляет, не бесит, не остаётся в голове.
Закрыл книгу — и через час уже сомневаешься, читал ли её вообще.
Или это был гипноз от скуки.
А читатель — даже если не сразу — это чувствует.
Потому что скука — это не недостаток внимания.
Скука — это самый честный детектор лжи.
Откуда пришли славяне и принесли свои обычаи пока остается загадкой для историков. Хотя легенды утверждают, что наши предки – выходцы из великой Северной страны, где сейчас нет ничего кроме снега и льда, но в далеком прошлом там жили мудрые люди, умевшие летать, и их страна называлась греками Гипербореей.
